Карл Ганеман - Мёртвый палец
Мы рассказали о житье-бытье столяра, ни разу не упомянув о человеке, который уже месяца четыре гостил у Аль-марнка, но о присутствии которого никто и не подозревал, кроме, разумеется, его хозяев. Что это был за человек, в каких отношениях он стоял к своему хозяину, и отчего этот последний и его семья хранили о его существовании глубочайшее молчание, читатель увидит из последующего.
Наш столяр считался одним из самых лучших и добросовестных работников своего дела. Он занимался своим ремеслом самостоятельно, но не держал ни подмастерьев, ни учеников. В то время в папском городе работа шла из рук вон плохо, и мастера победнее вынуждены были идти в подмастерья к более богатым. Заработок Альмарика едва-едва хватал на самое необходимое для его семьи; о каком-нибудь сбережении нечего было и думать. И чтобы заработать это крайне необходимое, он должен был работать от раннего утра и до поздней ночи. Сегодня с рассветом он был уже на ногах, и только сумасшедший стук Дюбура в двери его приятеля Минса заставил его на несколько минут оставить верстак и отправиться поболтать с молодым человеком.
Его мастерская выходила на улицу и приходилась прямо против дома Минса. Следовательно, он легко мог видеть, кто туда входил и выходил.
Разговор с молодым человеком, а особенно то обстоятельство, что, несмотря на громкий стук последнего, его все-таки не пускали, наконец и то, что в доме его приятеля, встававшего не позже его, никто и не думал шевелиться, заставил Альмарика призадуматься. Царствовавшая там тишина производила на него тревожное, мучительное впечатление.
Он не мог отделаться от мрачной мысли, не случилась ли с его приятелем какая-нибудь беда, и не мог уже работать с прежним спокойствием.
— Просто удивительно, — говорил он сам себе, бросив пытливый взгляд на стоявший напротив дом и снова принявшись за струганье, — никого не видать и не слыхать, точно в доме все вымерли. Нельзя думать, чтобы Минсы отправились в имение; тогда бы они оставили дома девушку. Да, кроме того, я бы видел, как они отправились. Гм, странно! Да и в первую среду великого поста! По малой мере странная идея, на которую, по-моему, Минс не способен! Еще на отца я не так удивляюсь, но сын… дочь… уехать из города зимой… не понимаю!
Он перестал стругать и снова стал глядеть на улицу.
Кто-то постучался в дверь и отвлек его внимание.
Не дожидаясь позволения, в комнату вошла молодая девушка.
— С добрым утром, милый батюшка! — весело воскликнула она, протягивая отцу руку.
Альмарик отвечал на приветствие, но не поцеловал дочь в лоб, как обыкновенно делал каждое утро.
Несколько озадаченная тем, что она не встретила обычной ласки и полагая, что невзначай в чем-нибудь провинилась, почему отец и не поцеловал ее, Августа спросила опечаленным голосом:
— Не обидела ли я тебя, папа? Ты на меня сердишься?
— Как так, дитя? — удивился Альмарик. — Что это тебе пришло на ум спрашивать?
— Я… я не знаю, — отвечала нерешительно молодая девушка. — Ты что-то сегодня такой серьезный. Не огорчила ли я тебя чем-нибудь, тогда прости мне, пожалуйста!
— Ничуть не бывало, милое дитя, — отвечал тронутый отец, привлекая к себе дочь. — Я, право, не знаю, в чем тебя прощать. Ведь ты у меня всегда милая и послушная девушка. Тебя удивляет, отчего я сегодня серьезнее обыкновенного? Изволь, я скажу тебе. Я не могу избавиться от мысли, что у наших друзей через улицу случилось какое-нибудь несчастье. Чем больше я об этом думаю, тем…
— У Минсов? Несчастье? — перебила его встревоженная дочь. — Но почему же ты так думаешь?
— Не знаю; по крайней мере, для своего предположения я не могу пока найти никакой другой причины, как ту, что у наших соседей, как ты и сама видишь, все окна заперты. Молодого Дюбура, за полчаса перед этим стучавшегося в дверь самым отчаянным образом, не впустили. Разве ты не слыхала грохот?
— Как не слыхать! Я помогала матушке одеваться. Так вот кто разбудил всех, этот отврати….
— И полно, дитя! — остановил укоризненным тоном свою дочь Альмарик, — зачем же так дурно отзываться о ближнем! Что тебе сделал молодой человек, что ты всегда, как только зайдет речь о нем, относишься к нему так не по- христиански? Сколько раз я уже выговаривал тебе и за это и, вообще, за твое непонятное нерасположение к нему.
Девушка вспыхнула и потупилась.
— Ты, может быть, и за дело меня бранишь, милый батюшка, — возразила она, как будто стыдясь и вполголоса, — но я-то никак не могу быть иначе. Я не в силах, мне как-то противно обходиться с господином Дюбуром так, как с прочими нашими знакомыми. Поверь мне, я и сама бранила се-бя за это, но, несмотря ни на что, никак не могу справиться с собой и победить свое нерасположение к нему.
Альмарик слушал ее и качал головой. Помолчав, он снова начал:
— Это, право, странно! Я, пожалуй, согласен, что не всякий человек производит на нас хорошее впечатление; но для меня совсем непонятно, как это просто ненавидеть человека, не сделавшего никакого зла ни нам, ни кому другому. Дюбуру я вовсе не друг, и не одобряю его недостатки; но в этом случае я стою за него, и могу сказать только то, что ты к нему совершенно несправедлива.
Августа пожала плечами. Лицо ее ясно говорило, что доводы отца ее нисколько не убедили.
— Все это может быть, любезный батюшка, — возразила она, — но я никак не могу отделаться от мысли, что Дю-бур сделал не одно дурное дело. Мое нерасположение к нему не только не уменьшилось, но даже увеличилось. Особенно с того самого дня, когда к нам пришел господин Вьен-демор: с тех пор я Дюбура просто терпеть не могу.
Несмотря на все свое беспокойство насчет соседа, столяр не мог удержаться от насмешливой улыбки.
— Ну, теперь я уверен, что тебе начинает представляться, дитя, — сказал он. — Как же это наш гость вяжется с Дю-буром? Молодые люди ни разу не видали друг друга и, следовательно, совсем не знают один другого.
— Как знать! — возразила молодая девушка задумчиво.
— Какое-то предчувствие говорит мне, что они не совсем незнакомы.
— Я могу тебе на это сказать, что наш гость, когда при нем назвали Дюбура, не показал ни одним движением, что он его знает; но не стану спорить о том, до чего нам с тобой нет никакого дела. Я заговорился и позабыл о том, что меня сильно беспокоит. Так, возвращаясь к тому же, я спрашиваю тебя, не странно ли, что наших соседей до сих пор не видать?
— Ты говоришь о Минсах?
— Ну да! о ком же еще? Другие все давно на работе.
— Они, верно, уехали.
— Уехали? Ты тоже так думаешь?
— Наверно; отчего бы и не так? Вчера еще Минсы говорили, что они хотят скоро сделать маленькое путешествие. Ночью они, вероятно, и уехали.
— Гм, это, конечно, может статься. Но мне все таки странно, что они не оставили дома хоть служанку.
— Они, верно, так и сделали. Но она, наверно, еще спала, когда Дюбур стучался рано утром, или не хотела ему отворять, потому что нельзя сказать, чтобы она его долюб-ливала. Ты видишь, батюшка, — прибавила, улыбаясь, девушка, — не я одна терпеть не могу Дюбура.
Это последнее замечание своей дочери Альмарик пропустил мимо ушей. Но ее объяснение, видимо, его успокоило, потому что он свободнее вздохнул и незадолго перед тем озабоченное лицо его прояснилось.
— Ты права, должно быть, так оно и есть, — сказал он после минутного молчания. — Какое-нибудь важное или семейное дело заставило Минсов ехать немедля, и мое опасение насчет какого-нибудь несчастья с ними неосновательно. Но, чтобы совершенно меня успокоить, сходи-ка, постучись у них еще как-нибудь сегодня.
— Если хочешь, я хоть сейчас, — отвечала Августа.
— Ну нет! Из-за этого нечего оставлять работу. Еще ус-пеется до вечерен. А теперь, дитя, иди-ка, помоги пока матери.
С этими словами столяр снова взял рубанок и принялся за остановившуюся работу.
Дочь, однако, не дала ему работать, говоря:
— Прежде, папа, пойдем завтракать, суп есть. Мама, верно, уже ждет нас.
— А гость встал?
— Еще бы! Ведь уже девять часов, а ты знаешь, что ему сегодня нужно сделать одно важное дело.
— Истинно так, твоя правда! У меня совсем из головы вон. Ну, так пойдем поскорее!
Альмарик отложил инструмент в сторону и, оставив мастерскую, направился с девушкой в заднюю комнату.
IV
В ту минуту, как Альмарик подходил к этой комнате, дверь из нее отворилась и навстречу им вышла его жена.
Это была женщина приятной наружности и с резкими чертами лица, говорившими о ее добродушии и дружелюбии, внушавшими и расположение, и доверие. Она так хорошо сохранилась, что трудно было определить ее возраст. Ей было, должно быть, лет около сорока восьми, немного разве меньше, чем мужу. Сходство между нею и молодой девушкой до того бросалось в глаза, что с первого взгляда нетрудно было сказать, что это ее дочь.
