Евгений Латий - Дело гастронома № 1
– Извини, с детства валяться не привык! Бывало, чуть приляжешь в детстве, а мать уже кричит: «Опять валяешься?!» До сих пор ее окрик в ушах стоит.
– Экий вы впечатлительный, Пал Сергеич! А мне вот хорошо с тобой. Так бы прислонилась и весь век с тобой пролежала. Я долгое время любила одного человека, ни на кого даже взглянуть не могла, а теперь вдруг освободилась!
Скачко отошел к окну, закурил, раздумывая о своем.
– О чем ты думаешь? – грустно улыбаясь, спросила она. – Мне даже страшно становится оттого, что меня нет в твоих раздумьях!
– Почему ты решила, что там тебя нет?
– Я чувствую!
Павел Сергеевич усмехнулся:
– Я приехал из Москвы на машине, мы могли бы вместе вернуться обратно! Как считаешь?
Он взглянул на нее. Она просияла.
– С радостью! – Она тут же выскочила из постели. – С огромным даже удовольствием!
Она не выдержала, бросилась к нему, повисла на его шее. Он обнял ее, поцеловал в нос.
7
Беркутов со Старшиновым в плащах-дождевиках и в сапогах собирали грибы. Беркутов, как хорошая гончая, нырял в густой ельник, проверяя все потайные места, и судьба вознаграждала его то крепким белым грибком, то целым выводком ярких лисичек, то подберезовиком, которым он, уже держа добычу в руке, еще какое-то время любовался, нюхал грибной срез. Старшинов же не спешил. Присев, зорко оглядывал полянку и находил такой гриб – большой, круглобокий, просто королевский, – который приводил в восхищение даже Беркутова.
– Ну надо же! Я трижды прошел мимо него и не заметил! – искренне огорчался Беркутов и горестно покачивал головой. – Вот ведь, всю зоркость растерял. Я предлагаю из наших белых грибов грибовницу сварганить! Жалко на жареху такое богатство тратить. На жареху и опята с маслятами сгодятся, и синявки обыкновенные, а вот грибовница получится царская! Один запах сведет с ума!
Старшинов с улыбкой смотрел на него.
– Н-да! А ты, оказывается, азартный у нас, Георгий Константиныч! Но это мне и нравится в тебе. Мне тут Костиков передал твое предложение. Сколько там в энзэ?
– Немного. Двадцать четыре.
Старшинов задумался:
– Они надежно укрыты?
– Надежно.
– Так чего дергаться?
– Да я не из-за себя! Из-за Лиды, Верочки. Они обе нежные, чувствительные… – Беркутов не стал дальше продолжать, смотрел в одну точку. – Да и Вера вот-вот разродится!
Старшинов удивленно хмыкнул. Он даже остановился и взглянул на Беркутова.
– Так ты что, ее замуж выдал? – не понял Старшинов. – Чего же на свадьбу не позвал?!
Беркутов помрачнел.
– Да не было никакой свадьбы! – Беркутов махнул рукой. – И мужа у нее нет!
Старшинов серьезно и внимательно посмотрел на него, присел на пенек. Вытащил сигареты, закурил, не торопя Беркутова с рассказом.
– Представляешь, пошла к подруге встречать Новый год. Выпила шампанского, голова закружилась, ну и согрешила с однокурсником, а нам ничего не сказала. Когда Лида все это обнаружила, делать аборт было уже поздно. А парень-то неплохой! Когда узнал, что Веруня забеременела, пришел к нам с цветами, стал просить ее руки, умолял Веру выйти за него!
Беркутов вздохнул.
– И чего? – не понял Старшинов.
– А она ни в какую! Вот тебе новое поколение! – Беркутов помолчал. – Хотя я большой трагедии в этом не вижу. Выходить замуж надо по любви. Мы с Лидой даже подумываем сами, так сказать, удочерить будущего ребенка. Но Веруня пока об этом не догадывается. Пусть сначала родит, а там видно будет!
Беркутов срезал подберезовик.
– Н-да! Что ж, надо новый тайник готовить! – он задумался. – Я не против! О-о-о!
Старшинов присел, вытащил нож и, не торопясь, срезал крепкий боровичок. Стал гриб рассматривать.
– А этот куда? – залюбовался боровиком и Беркутов.
– Этот тоже для грибовницы! Еще парочку таких красавцев – и можно сворачивать культпоход.
Старшинов хмыкнул, но возражать не стал.
– А стряпать-то кто будет?! – не понял он. – То есть грибовницу варить?!
– Как кто? – Беркутов улыбнулся. – Да я тебе такую грибовницу заварганю, век не забудешь!
Старшинов удивленно хмыкнул.
– Ты, я вижу, на все руки мастер! – усмехнулся он. – А в лесу все же неплохо. Обо всем забываешь! Экий ты молодец, что такой культпоход придумал.
Он вздохнул полной грудью, раскинул руки в стороны, глядя на молоденькие деревья на опушке.
Красный диск заходящего солнца медленно заваливался за горизонт. Теща отмыла от грязи под садовым краном ноги и руки, присела на крыльце. На грядках трудился один Ширшов. Он как остервенелый продолжал выкапывать картошку. В наступавших сумерках его фигура уже еле угадывалась. Приплелась пузатая Тоня, присела рядом с матерью, привалилась к ней.
– Где мужик-то? – спросила Тоня.
– Вон! С ума сошел! – Мать кивнула головой в сторону огорода.
Тоня поглядела, куда указала мать, и увидела, как муж остервенело продолжает копать картошку. Недовольно покачала головой.
– Чего это он?
– Вот и я ему о том же говорю: ночь на дворе, пошли, зятек, по сотке тяпнем и на боковую! – в недоумении рассуждала теща. – А он как глухой: не слышит ничего! Тормоза у муженька твоего сорвало! Что делать теперь, я даже не знаю.
Тоня обернулась, с тоскливым лицом посмотрела на то, как ее муж продолжает яростно копать картошку. На ее глаза навернулись слезы. Мать широко, с подвывом зевнула.
– Иди, вытаскивай с поля своего стахановца! Скажи: ужинать пора, а теще выпить хочется. Зять должен теще за столом наливать, стародавний обычай такой.
Тоня кивнула, подошла к мужу, о чем-то стала с ним разговаривать, как вдруг присела и стала помогать ему. У тещи округлились глаза от такой картины.
– Теперь и девка рехнулась! – пробормотала она. – Никак на поле и родит еще! – рассердилась она и резво двинулась к ним.
Подошла, замахала руками, доказывая, что давно пора сворачиваться, но оба не поднимались с места. Она устала убеждать, присела и тоже стала помогать им.
Они сидели на даче у Беркутова. Хозяин принес грибовницу в белой супнице из баварского фарфора, поставил посредине стола в гостиной, за которым уже восседал Старшинов. Георгий Константинович торжественно открыл крышку. От грибовницы потянул нежный парок.
– Нюхни-ка, Иваныч!
Старшинов поднялся, потянул носом, потом закрыл глаза и, сотворив блаженную улыбку, промычал:
– Хороша! И ты прав оказался! От опят и синявок такого запаха не получишь!
Беркутов разлил густой суп по тарелкам. Старшинов сам наполнил рюмки водкой. И первым поднял свою.
– По-моему, мы в первый раз вот так, вдвоем, сидим, да еще у тебя на даче? – вдруг спросил Старшинов, и Беркутов кивнул. Николай Иванович поднялся. – Ну что, Жора, за твою грибовницу?! Как говорят, еще не пробовал, а уже вкусно!
Беркутов кивнул. Они чокнулись. Старшинов махнул рюмку до конца, Беркутов сделал небольшой глоток. Оба попробовали грибовницу. Старшинов, проглотив ложку, одобрительно крякнул, качнул головой, уважительно взглянул на Беркутова.
– Да, ты прав! Будто лесной дух в себя впитываешь, – возбужденно проговорил Николай Иванович. – Аромат голову кружит! Скажу честно и без затей: такой грибовницы я еще не едал!
– Сельдерея нет! Всегда был, а тут куда-то подевался, – посетовал Беркутов.
– Меня и без сельдерея твоего за уши не оторвать!
Старшинов снова наполнил свою рюмку. Беркутов взглянул на свою, полную, развел руками.
– Ты по мне не равняйся! – буркнул Николай Иванович. – Я люблю сразу три подряд махнуть, а потом уж не торопиться!
Они снова чокнулись, и Старшинов опять махнул свою до конца, крякнул. Беркутов чуть пригубил. Старшинов съел несколько ложек грибовницы и остановился.
– Я хоть и бодрюсь с виду, но на душе тоже кошки скребут! Понимаю, что верхи нас бросили, а справедливого правосудия для нас не ожидается, – подавляя желчь в душе, поморщился Старшинов. – Мне тут рассказывали, как Рыбинец бушевал, узнав, что Аримин покончил с собой! Видно, зело ему хотелось расстрелять его.
Он снова разлил водку. Они чокнулись, Старшинов выпил до дна. Снова принялись за суп.
– А вы, Николай Иванович, музыку любите? – помолчав, вдруг спросил Беркутов.
– Музыку? – удивился он, наморщив лоб гармошкой.
– Ну да, музыку.
– Ну как же?! Кто же музыку не любит? Только я ведь народную люблю! Зыкина там, Воронец! А ты, мне говорили, в консерваторию часто бегаешь?
Беркутов кивнул.
– А меня в детстве этому не обучали, о чем я иногда даже жалею, – вздохнул Старшинов. – Такая уж участь!
– Меня тоже не обучали, оно само как-то образовалось, влечение это!
Беркутов вдруг загорелся:
– Наливай, Николай Иваныч!
Он вдруг поднялся и поставил пластинку на проигрыватель, бережно опустил иглу. Первые аккорды, и заговорила тягучая виолончель, ударила по душе, и Беркутов подался вперед, потянулся вслед за мелодией. Старшинов наполнил рюмки, однако первые звуки оркестра захватили и его, он заслушался, затем вдруг в его глазах сверкнули слезы, он открыл рот, захватал воздух, замахал руками.
