Майкл Кокс - Смысл ночи
В зале с обшитыми темными панелями стенами и белым мраморным полом царили тишина и прохлада. Я одобрительно кивнул, увидев прелестный трехклавиатурный органчик прошлого века, изготовленный, как я сразу определил, Снецлером.[160] По обеим сторонам от центрального прохода стояли три или четыре ряда резных кресел, над простым огороженным алтарем висела картина, изображающая сцену жертвоприношения Исаака. На катафалке перед алтарем, освещенный четырьмя длинными свечами, покоился открытый гроб с мистером Полом Картеретом.
Верхняя половина тела была накрыта белой тканью. Я осторожно отвернул покров и посмотрел на человека, который совсем недавно на моих глазах выезжал со двора гостиницы «Георг» в Стамфорде, предвкушая приятное чаепитие в обществе любимой дочери.
Смерть обошлась с ним жестоко. Челюсть у него была подвязана, но бледное круглое лицо носило следы жестокого насилия. Левый глаз, сейчас закрытый, остался неповрежденным, но вместо правого было кровавое месиво, да и вся правая половина лица представляла собой то же самое. В ходе полночных прогулок по Лондону я не раз видел подобные телесные повреждения и нимало не усомнился: люди, нанесшие побои мистеру Картерету, действовали с прямым умыслом на убийство — по всему вероятию, они потеряли бы очень и очень многое в случае, если бы жертва выжила. Теперь я знал наверное, что несчастный был обречен с самого момента, когда выехал верхом из Стамфорда: он вез свой смертный приговор в старой кожаной сумке, ныне исчезнувшей.
Хотя в детстве я исправно посещал церковь, во мне не осталось чувства, которое принято называть религиозностью, — разве только интуитивное убеждение, что нашими жизнями управляет некий вселенский механизм, много превосходящий нас могуществом. Возможно, именно его люди именуют Богом. А возможно, и нет. Так или иначе, по моему разумению, эта высшая сила не сводилась к обрядам да ритуалам и требовала от человека лишь стоической покорности судьбе и смирения, а церковное посредничество и вмешательство в наши с ней отношения я считал совершенно бесполезными и бессмысленными. Однако, снова накрыв тканью лицо мистера Картерета, я все же невольно склонил голову — не в молитве, ибо у меня не было бога, внемлющего моим молитвам, а из простого человеческого сострадания.
И вот когда я стоял в такой позе, наводившей на мысль о молитвенном обращении к Всевышнему, дверь в часовню отворилась.
В дверном проеме стоял высокий седобородый мужчина в облачении священника. Он снял шляпу, явив взору широкую розовую плешь и зачесанные назад пряди серебристых волос над ушами. Это не мог быть никто иной, как преподобный Ахилл Брабазон Даунт, эвенвудский пастор.
— Прошу прощения, — промолвил он низким звучным голосом. — Я не ожидал застать здесь кого-либо в столь ранний час.
Однако он не ушел, но закрыл за собой дверь и приблизился ко мне.
— Кажется, я не имею чести знать вас.
Мне ничего не оставалось, как представиться и сказать чистую правду: я приехал к мистеру Картерету по делу; он пригласил меня в Эвенвуд на день-другой, и только вчера, по прибытии во вдовий особняк, я узнал ужасную новость.
Мы обменялись подобающими случаю благочестивыми словами, немного повздыхали по поводу греховности человеческой природы и обсудили вероятность поимки душегубов.
— Такое дело нельзя оставить безнаказанным, — проговорил преподобный, медленно качая головой, — решительно нельзя. Негодяев непременно найдут, у меня нет ни малейших сомнений на сей счет. Подобное преступление трудно утаить от всех и вся. Бог все видит — и люди тоже видят многое, как я неоднократно убеждался. Лорд Тансор собирается дать в «Меркьюри» объявление с обещанием изрядного вознаграждения за любые сведения, способные помочь следствию. Думаю, оно развяжет несколько языков. Такие злодеяния, полагаю, обычное дело в Лондоне, но не здесь, нет, не здесь.
— Любой человек в силах умертвить нас, — промолвил я.
Широкое лицо доктора Даунта расплылось в улыбке.
— Сэр Томас Браун! — воскликнул он с нескрываемым восторгом. — «И мы настороженно всматриваемся во всякого встречного, подозревая в нем убийцу». У славного сэра Томаса найдутся высказывания на все случаи жизни — своего рода sortes Homericae.[161] Я часто прибегаю к нему с такой целью. На какой странице его ни раскрой — непременно нападешь на россыпь мудрых изречений.
Несколько мгновений мы стояли, молча созерцая гроб.
— Вы помолитесь со мной, мистер Глэпторн? — спросил доктор Даунт.
Mirabile dictu![162] Вообразите меня, стоящего на коленях у гроба мистера Пола Картерета вместе с преподобным Ахиллом Даунтом, отцом моего заклятого врага, и нараспев читающего молитву о даровании покоя душе несчастной жертвы и о ниспослании скорого возмездия на головы убийц — к каковому заключительному призыву я с превеликим облегчением добавил свой «аминь».
Мы поднялись на ноги и направились к выходу.
— Полагаю, мы пойдем обратно вместе? — спросил преподобный.
— Не сказать, чтобы я совершенно не знал вас, доктор Даунт, — произнес я, когда мы стали спускаться по ступенькам часовни. — Мне доводилось обращаться к вашему монументальному каталогу,[163] и уже по одной только этой причине я безмерно рад нашему знакомству.
— Так, значит, вы интересуетесь подобными предметами? — вскричал он с неожиданной горячностью.
А далее я принялся завлекать доктора Даунта в свои сети, как в свое время поступил с мистером Тредголдом. Видите ли, тут все дело в библиографической страсти: одержимые ею люди составляют своего рода масонский орден и склонны относиться ко всем равно страстным книголюбам, как к родным братьям. Мне не понадобилось много времени, чтобы показать хорошее знакомство как с наукой о книгах в целом, так и с библиотекой Дюпоров в частности. К моменту, когда мы прошли через мост и начали подниматься по склону возвышенности, направляясь обратно к Южным воротам, у нас завязалось бурное обсуждение на тему, что следует считать наипревосходнейшим образцом типографского искусства, представленным в данном собрании, — том Макробия 1472 года издания (Венеция, Н. Йенсон) или ин-фолио «Заговор Каталины» Крипо, выпущенный в 1772 году (Мадрид, X. Ибарра).
В конечном счете доктор Даунт заговорил и о мистере Картерете, которого знал со дня своего прибытия в Эвенвуд в должности пастора. После того как лорд Тансор приставил своего секретаря в помощники к преподобному, их знакомство переросло в близкую дружбу. Мистер Картерет оказал неоценимую помощь в работе с рукописной частью библиотеки — пусть и незначительной по сравнению с долей печатных изданий, но содержавшей несколько чрезвычайно ценных манускриптов.
— Он не был ученым-библиографом, — сказал доктор Даунт, — но замечательно знал все рукописи, приобретенные дедом его светлости, и уже успел подготовить несколько похвально точных описаний и конспектов, сильно облегчивших мне дело.
Мы подошли к месту, где от главной подъездной аллеи ответвлялась тропа, ведущая к вдовьему особняку.
— Если у вас нет никаких неотложных дел, мистер Глэпторн, может, вы сегодня придете на чай в пасторат? У меня самого весьма скромная библиотека, но в ней есть несколько изданий, которые наверняка вас заинтересуют. Я бы с удовольствием пригласил вас сейчас на завтрак, но мне непременно надо наведаться в Блазервик к доктору Старку, а потом съездить в Питерборо. Но к чаепитию я вернусь. Скажем, в три часа, а?
22 Locus delicti[164]
Расставшись с доктором Даунтом, я направился к вдовьему особняку. В дом меня впустила миссис Роуторн. Неторопливо шагая к лестнице, я заметил, что одна из дверей в вестибюле приоткрыта.
Я не в силах устоять перед соблазном зайти в приотворенную дверь — или заглянуть в незашторенное освещенное окно, проходя мимо темным вечером. Желание уединения, возвещенное плотно закрытой дверью, я готов уважать. Но вот приоткрытую всегда расцениваю как приглашение, которое обязательно надо принять. А эта дверь вводила в особенно сильное искушение, поскольку явно вела в комнату, где мисс Картерет играла на фортепиано вчера вечером.
Я продолжил путь, даже не замедлив шага, но на первой лестничной площадке остановился, подождал с минуту, а когда удостоверился, что домоправительница вернулась к своим делам, быстро спустился по ступенькам и зашел в комнату.
Здесь было тесно, душно и тихо. Звучавший вчера инструмент — превосходный шестиоктавный Бродвуд — темнел у дальнего окна. На пюпитре стояли раскрытые ноты шопеновского этюда, словно приготовленные для исполнения. Я пролистал страницы, но это оказалась не та вещь, что я слышал накануне. Я осмотрелся кругом. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь опущенные светлые шторы, разливались по комнате подобием серебристого лунного света. Я увидел изрядное количество обитых темным бархатом кресел, три или четыре такие же оттоманки с разбросанными на них подушками с берлинской вышивкой; великое множество портретов, эстампов и силуэтных рисунков на стенах, оклеенных красными узорчатыми обоями. Между креслами и оттоманками размещались несколько круглых столов, накрытых шенилевыми скатертями и заставленных разнообразными лакированными шкатулками, керамическими безделушками и бронзовыми статуэтками; а над камином справа от двери висела сумрачная картина семнадцатого века с видом Эвенвуда.
