Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера
Глаза его встретились с глазами де Сериза, мысли Жоэля остановились. Аббат, как все чада Божьи, избранные Его, не умел ненавидеть. Но вот, ди Романо и тут оказался провидцем. В душу его медленно, подобно холодной струйке ртути, вливалась ледяная злость, омерзение к негодяю, ненависть запредельная. Мари… Розалин… Стефани… Он хладнокровно надел перстень себе на палец. Зло усмехнулся.
— Я возьму его на память о тебе, дорогой Камиль, вместе со смертью, что в нём находится. Это отучит тебя от презрения к ней. Избранники Бога избираются Им. Избранные Смерти тоже должны быть избраны самой Смертью, а не избирать её… Разница-то, может и незначительная, misero, но пренебрегать ею не стоит… — и, не слушая раздававшиеся за спиной яростные крики заключённого, прошёл в коридор каземата и захлопнул за собой дверь. Вышел в тюремный двор, кивнул Риго, который был рад поболтать с ним. Отец Жоэль хотел было спросить, исследованы ли камеры и удалены предметы, могущие облегчить самоубийство? Но пароксизм ненависти, заставивший его отнять у Сериза последнюю возможность уйти безболезненно и высокомерно, не удерживался в душе Жоэля, иссякал, словно вода в решете, и миновал. Самоубийство не было бы гибельно для этой души, ибо душа де Сериза давно была мертва.
— Как они? Хоть кто-то… кается?
Риго опустил глаза в землю.
— Я видел злость де Шатегонтье, отвращение и страх перед карой у Шомона… Лучше всех держался мсье де Сериз… — Аббат опустил глаза, поняв, что с сегодняшнего дня положение изменится. Он отнял силу Сериза. — Было и два преступных покушения, внушённых одиночеством и отчаянием.
— Кто?
— Мсье де Руайан и мсье де Шомон. Сейчас за ним следят постоянно, днем и ночью, через сменяющих друг друга караульных, полицейских чиновников или агентов, назначенных начальником караула. Все связаны, в смирительных рубахах.
— А Тибальдо ди Гримальди?
Глаза Риго вспыхнули и потухли.
— Жду-не дождусь казни. Это и вправду чудовище. Не утратил ни сон, ни аппетит, потребовал свечей, читает…
— Писание?
Риго нервно вздохнул.
— Романчик мсье Пиго. Пошлейший, жёлтый, откровенно развратный. Я догадывался, что большинство людей в глубине души презирает добродетель и плюет на честь, но столь явного пренебрежения ими не видел. Де Серизу предложили позвать священника. Сказал, что обойдется без бредовых напутствий, потом вдруг попросил позвать вас…
Распрощавшись с полицейским, отец Жоэль, миновав арочные ворота, оказался в гуще парижской толпы. Было тепло. С неба срывался снежок, но, не долетая до земли, таял. Отец Жоэль зашёл в серый проулок, снял с пальца перстень и нащупал крохотную пружинку. Под печаткой был махонький кусочек странного серо-чёрного вещества. Аббат вытряс его в топкую грязь и старательно растёр по булыжной кладке сапогом. Потом брезгливо закрыл перстень и, пройдя два квартала, швырнул его в Сену.
Глава 10. «…Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…»
День, когда среди публики виновных повлекли на площадь к воздвигнутым эшафотам, отец Жоэль провёл в храме. Народ охотно стёкся на ужасающее зрелище, на торжественное празднество законов. Уличные проповедники вещали: «Вместо пустых сожалений и бездельной жалости да торжествовует мужественная нечувствительность, каковую внушает отвращение к злодеяниям, и каждый, видя в виновных врагов Божьих, да не обвинит казнящего за отмщение жесточайшее, но прозревает в нем только справедливость закона. И каждый распространит повесть о их в недрах собственного семейства, раскроет детям и запечатлеет в их юной памяти образ преступления и возмездия, любовь к законам и к отечеству, уважение и доверие к властям…»
Обезглавленные тела, выброшенные на свалку, кои запрещено было хоронить на освященной земле, мерещились отцу Жоэлю весь день. Под вечер он покинул храмовые пределы и направился домой, однако, не сделав и сотни шагов, остановился. Два голубя весело прыгали по булыжной мостовой, похоже, тая в негромком грудном курлыкании любовное чувство. Увы, оно было грубо опошлено — их насмешливо и язвительно облаяла холёная болонка, в которой де Сен-Северен с изумлением узнал Монамура. Аббат огляделся в поисках хозяйки и тут же заметил её на скамье бульвара вместе с Одилоном де Витри.
— Господи, ну зачем, зачем им было это нужно? Чего им не хватало? — старик недоумевал, удивлённо разводя руками.
Аббат уразумел, что они вернулись с Гревской площади. Священник понимал, что ему всё равно придётся услышать все ужасающие подробности казни — не сегодня, так завтра, но предпочёл бы оттянуть этот срок. По обречённому выражению лица отца Жоэля графиня поняла, насколько мало он расположен слушать о произошедшем, и пощадила его.
— Рассказать-то и нечего, Сансеверино. Крыши всех близлежащих домов и даже дымоходы были облеплены людьми. Какой-то бедолага даже упал из окна на площадь, поранив других. Женщин было много, среди них немало в изысканных туалетах. Они не отошли от окон и любовались смертью осужденных… Наш соплеменник был великолепен и доиграл Макбета до конца. В некотором роде я им горжусь. Недурен был и толстяк Габриэль. Остальные — полуобморочные, поминутно теряющие сознание, жалкие, воющие… Сериз рыдал, Руайан визжал свиньей, виконт поминутно падал в обморок, но хуже всех был — к моему стыду — мой дорогой племянничек… Поэт просто обделался, в прах загадив эшафот… Некоторые говорили, что он-де «насрал на правосудие», но думаю, что этот поступок едва ли был продиктован презрением к юстиции…
Аббат перевёл взгляд на Одилона де Витри. Тот был явно не в своей тарелке, бледен и грустен.
— Никак не приду в себя. Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло… В чём причина? Люди, которые сидели с тобой за одним столом… Иногда восхищали, как Тибальдо… Бриан… он ведь так талантлив, Боже, а Шарль! И вот — начали пожирать людей… Колдуны-отравители, насильники, вампиры и убийцы. Вы что-нибудь понимаете, Жоэль?
— На родине автора «Макбета» учат не искать второго объяснения причины в случае, если и первое всё объясняет, дорогой Одилон. Геката права, причём тут ведьмы? «Но горе в чём? Макбет — злодей без ваших колдовских затей, не из-за вас он впал в порок, он сам бездушен и жесток…»
Тут по бульвару пронеслась ватага мальчишек с вечерней газетой. «Казнь колдунов на Гревской площади!!» «Премьера в Комеди-Франсёз!!» «Новая пьеса великого Вольтера!! В главной роли — Анри Лекен!!» Напротив них остановились две прогуливающиеся дамы в сопровождении господина средних лет, купившего газету.
— Что там, Жан-Поль? Премьера? Пятнадцатого числа? Надо приобрести билеты, мы с Дениз просто обожаем мсье Вольтера! Как он остроумен, как весел, как тонко подшучивает над предрассудками!
Аббат, глядя вслед удаляющимся, тяжело вздохнул.
— «Он сам бездушен и жесток…» Но если задуматься — в чём причина этого бездушия? Когда еретичествующий фигляр весело смеется над «предрассудками», учит «наслаждаться жизнью» и «руководствоваться разумом» — понимает ли он, что в сонме читающих его и следующих его наставлениям с удручающим постоянством будут появляться люди — о, далеко не самые худшие! — тут вы правы, Одилон, далеко не самые ничтожные и пустые, напротив, те, которые просто «разумнее» и последовательнее других, у которых дело не будет расходиться с мыслями? Тибальдо. Камиль. Реми. Габриэль, Бриан и Шарло — неординарные, талантливые, умные. Что они делали? Считали предрассудками Бога, совесть и честь, наслаждались жизнью, весьма разумно и даже по-вольтеровски остроумно прятали следы своих забав…
Понимает ли этот фигляр Вольтер, что это он убил несчастную Розалин, мадемуазель де Валье, глупышек Женевьеву и Мадлен? Спросить об этом мсье Вольтера — сделает большие глаза, удивится. Разве он в чём-то виноват? — Аббат вздохнул. — Конечно, надлежит быть соблазнам… Нельзя во всем винить этого гаера. Но горе соблазняющим! Он не может не понимать, что зло его гаерского безбожия легко найдет приют в бездушных, бесчестных душах, самоупоённых и горделивых, коим не писан закон Божий, но продолжает свои кривляния!
Аббат с тоской уставился на отражение Сен-Сюльпис, дрожащее в луже истаявшего снега.
— Восстает вольтерьянствующий разум против Бога, веря, что своими силами сможет устроить человеческую жизнь на земле, и не понимает сам, почему вдруг начинают господствовать в мире страшные дьявольские силы… Находящиеся во власти этих сил сами даже не помышляют об их существовании, ибо воздействие сил иррациональных парадоксально формирует сознание рациональное, не допускающее веры в страшные дьявольские силы… — Аббат прикрыл слезящиеся на ветру глаза. — Мы идём, точнее, незримо сползаем к какой-то страшной бездне, из которой несёт смердящими миазмами разложения, гнили и тления, смрадом серы. В душах оскудевает Любовь Божья… Чёрт знает из каких смрадных бездн выползают — и с каждым днём всё больше — страшные существа, обугленные и зловонные, кои словно по волшебству преображаются в людей. Ад дает им имя, богатство, красноречие — и они ядовитыми словами прельщают человечество. Соблазны от века одни и те же — плотские да скотские, манящие наслаждением, да лукавой прибылью, да величием горделивым. Да, всегда будут те, кто устоят! Подлинно Избранные, но… их всё меньше. А это значит, боюсь, что эти, ныне обезглавленные, — далеко не последние людоеды, коих нам доведётся встретить…
