Элеанор Каттон - Светила
Гаскуан молчал. Сигарету он еще не докурил, но бросил, затушил тлеющий пепел каблуком, зажег другую. Анна снова села. Положила руки на разложенное по столу платье. Принялась поглаживать ткань. Гаскуан глядел вверх, на стропила, Анна – на золото.
Такого рода вспышек Анна обычно себе не позволяла. Характер ее, наблюдательный и восприимчивый, демонстративным проявлениям был чужд; о себе она говорила редко. Ее профессия, как ни парадоксально это звучит, требовала строжайшей скромности. Ей приходилось выказывать ласковую нежность и проявлять сочувствие даже там, где сочувствие было неуместным, а нежность – незаслуженной. Мужчины, которые пользовались ее услугами, ни о чем ее не расспрашивали. Если они вообще вели какие-либо разговоры, то рассказывали о других женщинах – об утраченных возлюбленных, о брошенных женах, о матерях, сестрах, дочерях, воспитанницах. Этих женщин искали они в Анне, но лишь отчасти, потому что искали они еще и себя: она была отраженной тьмой и заимствованным светом. Ее несчастное убожество, как хорошо знала она сама, утешало и обнадеживало.
Анна тронула пальцем один из золотых самородков в груде. Она знала, что должна отблагодарить Гаскуана традиционным способом, ведь он заплатил за нее залог, он немало рисковал, солгав начальнику тюрьмы, сохранив ее тайну и пригласив ее к себе домой. Она чувствовала: Гаскуан чего-то ждет. Он сидел как на иголках. Задавал вопросы резко и даже грубо – явный признак того, что его отвлекает надежда на вознаграждение, – а когда говорила она, он обжигал ее негодующим взглядом и тут же отводил глаза, словно ее ответы выводили его из себя. Анна подобрала самородок и покатала его по ладони. Ишь бугристый, комковатый и весь свищами изрыт, как будто металл частично расплавили в горне.
– Сдается мне, – наконец проговорил Гаскуан, – прошлой ночью кто-то ждал, чтобы ты выкурила трубку. Дождался, чтобы ты впала в беспамятство, и зашил золото в твое платье.
Анна нахмурилась, глядя не на Гаскуана, но на кусочек металла в руках:
– Зачем бы?
– Понятия не имею, – признал француз. – С кем вы были прошлой ночью, мисс Уэдерелл? И сколько был готов заплатить этот человек?
– Послушай, – отозвалась Анна, пропуская вопрос мимо ушей, – ты хочешь сказать, будто кто-то снял с меня платье, тщательно зашил в него весь этот золотой песок, затем снова зашнуровал на мне это самое платье, уже битком набитое золотом, – только для того, чтобы бросить меня посреди дороги?
– Звучит и впрямь малоправдоподобно, – согласился Гаскуан. И тут же сменил тактику: – Хорошо, тогда ответь вот на какой вопрос. Как давно у тебя это платье?
– С прошлой весны, – отвечала Анна. – Я его купила подержанным у торговца с Танкред-стрит, он распродавал вещи, вывезенные с затонувшего корабля.
– А сколько у тебя всего платьев?
– Пять… нет, четыре, – отозвалась Анна. – Но остальные для моего ремесла не подходят. В этом я работаю, видишь, цвет подходящий. У меня еще было особое платье на время беременности, но оно погибло, когда… когда ребенок умер.
Между собеседниками вновь повисла тишина.
– Интересно, золото туда за один раз вшили? Или на это ушло какое-то время? – гадал Гаскуан. – Боюсь, теперь уже не узнаешь.
Анна не ответила. Спустя мгновение Гаскуан поднял глаза и встретился с ней взглядом.
– С кем вы были прошлой ночью, мисс Уэдерелл? – вновь спросил он, и на сей раз Анна проигнорировать вопрос не могла.
– Я была с мистером Стейнзом, – тихо проговорила она.
– Не знаю такого, – отозвался Гаскуан. – Он был с тобой в опиумной курильне?
– Нет! – воскликнула Анна, глубоко шокированная. – Я была не в курильне. Я была у него дома. В его… постели. Я ушла ночью выкурить трубку. Это последнее, что я помню.
– Ты ушла из его дома?
– Да, и вернулась в «Гридирон», я там живу, – объяснила Анна. – Странная выдалась ночь, я была сама не своя. Хотелось покурить. Помню, зажгла трубку. А следующее, что помню, – я в тюрьме, а на дворе белый день.
Она поежилась, внезапно обхватила себя руками. Рассказывала она, подумал Гаскуан, во власти упоительной истомы, что приходит с первым румянцем любви, когда собственное «я» теряет надежную опору и, захлебываясь, отдается во власть грозного потока. Но опиумная зависимость – это не любовь, и любовью быть не может. Гаскуан при всем желании не мог романтизировать фиолетовые тени под ее глазами, ее изможденное тело, ее мечтательную отрешенность, и все равно, думал он, жутко видеть, как опиумная отрава способна достоверно, словно в зеркале, отразить восторги любви.
– Ясно, – вслух сказал он. – То есть мужчину ты оставила спящим?
– Да, – кивнула Анна. – Он спал, когда я уходила… да.
– А на тебе было вот это платье. – Гаскуан указал на оранжевые лохмотья на столе.
– Это мое рабочее платье, – подтвердила Анна. – Я его всегда ношу.
– Всегда?
– Когда работаю, – уточнила она.
Гаскуан ничего не ответил, но чуть сощурился и поджал губы, давая понять, что в голове его крутится вполне определенный вопрос, да задать его приличия не позволяют. Анна вздохнула. И решила, что не будет выражать благодарность традиционным способом: она вернет сумму залога в деньгах и завтра же утром.
– Слушай, – сказала она, – все было так, как я говорю. Мы заснули, я проснулась, покурить захотелось, я вышла из его дома, пошла к себе, зажгла трубку – и это последнее, что я помню.
– А ты не заметила ничего странного в своем номере, когда вернулась? Скажем, какие-нибудь следы того, что там побывал чужой?
– Да нет, – покачала головой Анна. – Дверь была заперта, как всегда. Я открыла ее своим ключом, вошла, закрыла дверь, села, зажгла трубку – и это последнее, что я помню.
Ей уже надоело пересказывать все заново, а в последующие дни надоест еще больше, как только обнаружится, что Эмери Стейнз ночью исчез и с тех пор его никто не видел. В связи с этим Анну Уэдерелл еще подвергнут допросу, и обычному и перекрестному, и заклеймят презрением, и поставят под сомнение каждое ее слово, и она станет повторять одно и то же до тех пор, пока история не зазвучит как чужая и она сама в себе не усомнится.
Гаскуан, который лишь недавно приехал в Хокитику, Стейнза не знал, но теперь, глядя на Анну, внезапно преисполнился любопытства в отношении этого человека.
– А мистер Стейнз мог желать тебе зла? – спросил он.
– Нет! – тут же откликнулась она.
– Ты ему доверяешь?
– Да, – тихо ответила Анна. – Доверяю так же, как…
Но сравнения она не докончила.
– Он твой возлюбленный? – спросил Гаскуан, помолчав.
Анна залилась краской.
– Он богаче всех в Хокитике, – отозвалась она. – Если ты о нем до сих пор не слышал, то вот-вот услышишь. Эмери Стейнз. Ему едва ли не весь город принадлежит.
И вновь взгляд Гаскуана обратился к мерцающей груде золота на столе – на сей раз многозначительно: для первого богача Хокитики это, конечно же, ничтожное количество.
– Так он твой возлюбленный? – повторил Гаскуан. – Или клиент?
Анна замялась.
– Клиент, – выговорила она наконец слабым голосом.
Гаскуан почтительно наклонил голову, как если бы Анна только что сообщила о его безвременной смерти. А она торопливо затараторила:
– Он золотоискатель. Так и составил себе состояние. Но родом он из Нового Южного Уэльса, как я. На самом деле, мы на одном и том же корабле переплыли Тасманово море, когда сюда приехали, – на «Попутном ветре».
– Понятно, – кивнул Гаскуан. – Ну что ж, тогда, если он так богат, вероятно, это его золото.
– Нет, – встревоженно запротестовала Анна. – Он бы не стал…
– Не стал – чего? Не стал бы тебе лгать?
– Не стал бы…
– Не стал бы пользоваться тобой, как вьючной скотиной, чтобы переправить куда-то золото без твоего ведома?
– Куда переправить-то? – возразила Анна. – Я никуда не уезжаю. Вообще никуда не собираюсь из города.
Гаскуан помолчал, затянулся сигаретой. И снова заговорил:
– Ты покинула его постель ночью – так?
– Я собиралась вернуться, – отозвалась Анна. – И тогда уже проспаться.
– Думается мне, ты ушла, ему не сказавшись.
– Но я же собиралась вернуться.
– И несмотря на то, что он наверняка снял тебя до утра.
– Да говорю ж тебе, я не собиралась отлучаться надолго!
– Но ты лишилась чувств, – напомнил Гаскуан.
– Может, просто обморок.
– Ты сама в это не веришь.
Анна закусила губу.
– Ох, бессмыслица какая-то! – воскликнула она спустя мгновение. – С золотом какая-то бессмыслица, с опиумом какая-то бессмыслица. Почему я оказалась там, посреди дороги? На холоде, одна-одинешенька, на полпути к Арахуре?
– Надо думать, многое из того, что происходит под воздействием опиума, не имеет смысла.
