Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины
И все же самым главным для Франчески была музыка этой оперы. Вслушиваясь, она все сильнее погружалась в раздумья, и когда смотрела на лицо сидящего рядом супруга, видела подтверждение своей озадаченности.
Впереди, ближе всего к сцене, располагались герцоги и их почетная гостья, с которой они пожелали разделить праздник одного из младших отпрысков. Франческа неплохо знала Эртемизу Чентилеццки, но настолько элегантной, какой та появилась в Палаццо нынче, видела ее впервые. Оказывается, эта женщина умела не только держать в руках кисть, но и носить роскошные наряды, затмевая даже некоторых знатных дам, вот только пальцы с намертво въевшейся в них краской синьоре художнице приходилось скрывать под тонкими летними перчатками. Эртемиза с нескрываемым, почти детским азартом следила за ходом спектакля, что выдавало в ней совершенно неискушенного зрителя, тогда как малолетние герцоги, напротив, ерзали и с утомленным видом ожидали финала, после которого их наконец-то накормят вкусным мороженым и отправят побегать в парке.
«Остановись, юноша! — говорил тот, кого назвали Медузой, застившись рукой от Персея. — Я могу даровать тебе три амулета, владея которыми, ты избежишь забвения и победишь смерть! Ты навеки останешься в памяти тех, кто придет после тебя! Это свиток, это кисть и это лира, юный герой, прими же их и обрети бессмертие!»
Да только вместо звонкого голоса горгона Персею, что обратил свой взор в зеркальный щит Афины, слышалось одно змеиное шипение, а взамен мудрым речам — злобные угрозы и проклятья. Все предусмотрели коварные боги, и вот поверженное тело Медузы, истекая кровью, падает к ногам обманутого и торжествующего в своем заблуждении победителя, а отрубленная голова каменеет в вечном сне Аида.
Козимо Медичи встал из своего кресла первым и в абсолютной тишине медленно зааплодировал. Это послужило сигналом для всех. Поднявшись на ноги одним быстрым и гибким движением, Дженнаро чуть диковато косился на зрителей, но тут из-за кулис выглянул учитель и жестом сложенных пальцев, разведя руки, продирижировал ему, что все прошло превосходно. Лишь после этого мальчик вспомнил былые дни, приложил ладонь к груди и, срывая новый всплеск аплодисментов от восхищенных его удивительной грацией дам, поклонился залу, как некогда кланялся в толпу на площадях.
Герцогское семейство выразило благодарность и кантору, который подготовил для них великолепное развлечение, а Козимо заявил о своем желании познакомиться лично со столь же талантливым, сколь и скромным композитором, несправедливо разлученным с причитающейся ему славой. Шеффре мягко улыбнулся и с поклоном заверил его светлость о том, что на днях непременно передаст сей славный отзыв адресату.
Когда праздник подошел к концу, Франческа с мужем сели в свою карету. Джованни молчал.
— Как ты находишь «Обманутого Персея»? — спросила она под стук конских копыт.
— Как и сказал во дворце. Я не кривил душой.
— Ты сказал, что эта опера ни в чем не уступает опусам Монтеверди.
— Да, и это в самом деле так. Разве ты считаешь по-другому?
Синьора Каччини вздохнула:
— В том-то и дело, что нет. Но не хочешь ли ты быть со мной откровенным? Ты узнал эту манеру?
Джованни помолчал и наконец проговорил из темноты:
— Да.
— И я ее узнала. Но как такое могло получиться?
— Я не представляю. Единственное, что приходит в голову, — это что знаменитый Гоффредо ди Бернарди не погиб, как нам с тобой говорили в Сан-Марко, а обретается теперь где-то в Ареццо и не хочет, чтобы о нем кто-либо знал…
Эртемиза отыскала его в парке, за беседкой. Шеффре сидел на камне и, ломая тонкую ветку, бросал ее кусочки в воду маленького прудика. На фоне звездного неба проступал лишь его темный силуэт под скорбно склоненной кроной ивы.
Всякий раз этим вечером, когда они подходили друг к другу, кантор приветливо ей улыбался, но в длительный разговор не вступал, и только глаза становились какими-то странными, а зрачки напоминали бездну, заполняя собой почти всю аквамариновую радужку, за изменениями которой всегда так любила наблюдать Эртемиза во время работы над своей утраченной ныне «Медузой». Смотреть в глаза собеседнику она обычно не любила: это сбивало ее с мысли. И только с Шеффре всегда получалось наоборот — не было сил оторваться.
— Не помешаю? — спросила художница, подходя поближе.
Кантор оглянулся, кивнул и подвинулся, освобождая место на камне. Эртемиза села рядом. Вдали еще звучали веселые голоса гуляющих.
— У вас тоже появилось чувство, будто бы жизнь кончилась? — с улыбкой спросила она.
Еще раз кивнув, задумчивый Шеффре в следующую секунду опомнился:
— Вы о чем?
Эртемиза рассмеялась:
— Это ведь ваша музыка.
Он хотел возразить, но понял, что будет выглядеть глупо, и промолчал.
— Я не слишком хорошо разбираюсь в этих вещах, но мне показалось, что композитор этой оперы, — она не смогла загасить улыбку в своем тоне, давая при этом понять, что не выдаст его тайну, — понял главное. Я хотела бы присутствовать во время ее создания, но Ареццо — это так далеко! Может быть, в следующий раз ваш гениальный друг снизойдет до того, чтобы посетить Флоренцию?
— Конечно. Думаю, он просто не хотел вам докучать.
— А я полагала, что у умных преподавателей вокала должны быть умные друзья-композиторы. Видимо, я ошибалась? — поддразнила она. — Это правда, что текст «Персея» написал Дженнаро?
— Да, от первого до последнего слова.
— Недаром он покорил столько сердец прекрасных флорентиек. Что ж, хоть в этом Ассанта не преувеличила истину!
Шеффре посмотрел на Эртемизу, пытаясь в чуть проступающем из тени лице угадать отдельные черты.
— А как вы справляетесь с этой смертной пустотой? — негромко и как-то виновато прозвучал его вопрос.
Ей стало смешно. Он, будучи много старше нее, преодолевал сейчас робость школяра, впервые испытавшего последствия прилива настоящего вдохновения, боясь и терзаясь от невозможности найти себе место и оторваться, оставить то, что уже завершено.
— Никак, синьор Шеффре. Просто иду дальше, нахожу новую работу, начинаю ее — и все…
— Я не о такой работе, которой можно найти замену.
— Я поняла вас. Но… тоже никак. А вам понравилась лекция сера Галилея о вашей опере?
— Он слишком великодушен.
— Нет, нет, он был как раз чересчур сдержан. Умей я декламировать…
Шеффре осторожно коснулся ладонью ее плеча. Эртемиза вздрогнула: вмиг перед ее глазами пронеслась перекошенная физиономия Тацци, отозвавшись страшной болью во всем теле, задвигались бледные, вялые пальцы Стиаттези, ползающие по ее бедрам, и с ужасом и стыдом она отпрянула в сторону. Ей стало невыносимо мерзко оттого, что она, пусть даже мысленно, осквернила этими воспоминаниями их беседу с кантором.
Он отдернул руку, а Эртемиза вскочила:
— Извините, синьор Шеффре! Мне… я забыла… Простите, мне сейчас же нужно уйти! До встречи.
Она уже давно скрылась в темноте за беседкой, но Шеффре все смотрел ей вслед, проклиная себя за то, что не предугадал ее испуг.
Глава двенадцатая Разоблачение
Нравился Абре малыш-Дженнаро, во всем нравился. И смотреть, как он фехтует на шпагах со своим учителем, синьором Жакомо Маццоне, на лужайке за особняком опекунши, когда Эртемиза, расположившись неподалеку, в тени оливы, их рисует в движении; и как ездит верхом; и то, что не чванлив и помогает, если тащишь что-то тяжелое, — всё в нем было приятно взору служанки. Она знала, что он прежде был подкидышем в цыганском таборе и пережил немало лишений бродячей жизни вместе с приютившими его кочевниками-артистами — вот оттого, видимо, и не созрело в нем заносчивости богатеев. Хотя по осанке и красоте ничем от вельможи не отличить парня, разве что больно уж личиком смазлив, девица позавидует — на улицах любители хорошеньких мальчиков глаз не сводят, так взглядами и проедают, но соваться не смеют, он недовольно на них за это косится. Дело наживное, подрастет — возмужает. Голос у него забавный: обычно с хрипотцой говорит, резко и громко, а как забудется — так будто бы звонкий ручей зажурчал, девчонка и девчонка.
Были они с ним однажды на рынке, сам вызвался помочь, Абра никогда не отказывалась, ведь болтать с ним — одно удовольствие, красиво рассказывать парень умел, и все как-то по-ученому у него выходило, но без мудреностей, даже прислуге понятно. И тут как раз увидели балаган на площади, принесло откуда-то артистов-кукольников, устроили представление, собрав полгорода.
— Давай посмотрим, Абра? — попросил он, враз делаясь ребенком с горящими азартом глазами.
Ну а Абре что — давай, жалко разве. Постояли вместе с остальными зеваками, посмеялись. Дженнаро потом вторую корзину на плечо, веселый, оживленный, возьми да и сознайся, что, мол, никак не вспомнит, что с героями его сказки было дальше. Стала Абра выспрашивать из любопытства, и он рассказал ей, как много лет, с самого детства, выдумывает какие-то истории о приснившихся ему некогда людях. Так что ж удивляться, чудаки они, эти образованные люди, такими их Господь создал: синьора и вовсе ее для своих картин натурщицей ставит, то у нее Абра — Клеопатра египетская, то служанка Юдифи, то еще кто-нибудь знаменитый из былых времен, чуть ли не у самого Сотворения мира живший. Да и все знакомые синьоры, кроме, разве что, маркизы Ассанты, в точности такая же публика, не от мира сего — и художники, и поэты, и музыканты. Один даже ей письма восхвалительные чуть ли не каждый день пишет, и бумагу не жаль впустую переводить, ведь Эртемиза даже не читает, велит служанке ими растапливать камин. Вот маркиза — та женщина основательная, жизнь знает, все у нее под рукой крутится как надо, глупостями не занимается, а на этих дунь-плюнь — полетят. Что ж поделать, кому-то вот и приходится о них заботиться, а кому, как не верной Абре, это делать?
