Курт Ауст - Второй после Бога
– Точно так же телескоп приближает к нашим глазам Вселенную, – сказал он. – С его помощью мы можем наблюдать то, что находится очень далеко, можем увидеть и основательно рассмотреть Луну, звезды и планеты, и точно так же этот инструмент позволит нам увидеть то, что вообще невидимо нашему глазу.
Луну, повторило эхо. Луну.
Стражник подошел поближе и с удивлением следил за этими приготовлениями. Я надеялся, что у меня не такой глупый вид, как у него, но уверенности в этом не было. Помощник судьи Корнелиусен даже встал, чтобы лучше все видеть, но, похоже, понимал не больше нашего. Его надменный вид должен был убедить нас, что все это, что бы там ни было, нисколько его не интересует.
Томас взял скалку и положил ее так, чтобы узкий, похожий на горлышко бутылки конец широкой трубки смотрел на край дерева. Меня он попросил подержать штатив со светом.
– Надеюсь, все согласны с тем, что если господин Хорттен воспользовался этой скалкой, он должен был ударить ею не плашмя, а краем, чтобы нанести рану, какую мы видели у Туфта. Вы согласны? – Он посмотрел на помощника судьи поверх очков.
Тот подумал мгновение, потом кивнул.
– И вы должны согласиться с тем, что если от этого удара человек получил рану в основании черепа, то кровь и, возможно, волосы или кожа пострадавшего должны прилипнуть к предмету, которым его ударили.
На этот раз помощник судьи думал дольше, и, хотя в конце концов он опять кивнул, было видно, что на этот счет у него остались кое-какие сомнения. Очевидно, подобный образ мышления был непривычен для уважаемого помощника судьи.
– Тогда давайте с помощью этого microscopicus’a осмотрим скалку и решим, пользовались ли ею как орудием для убийства Туфта, – сказал Томас. Он склонился над воронкой наверху трубки и заглянул в нее, прикрыв рукой другой глаз. Ворча, он оторвался от воронки и попросил меня придвинуть свет ближе, чтобы нужное место на дереве было хорошо освещено. Я понял, что круглое стекло, которое поднималось над тарелкой, и в самом деле было увеличительным стеклом, концентрирующим свет. А эта тарелка дополнительно усиливала свет пламени. Как заворожённый, я смотрел на трубку: microscopicus, прибор для наблюдения за мелкими предметами!
Я раньше никогда не видел такого прибора, только слышал один раз, как Томас и Уле Рёмер обсуждали возможности, которые открываются с его помощью. Они оба познакомились с этим прибором за границей. Помню, как Рёмер сказал, что хотел бы сделать себе такой прибор, но у него не хватает времени на все его занятия.
* * *Перо падает на пол. Пальцы ледяные, и я бессознательно прячу руки под перину, чтобы согреть их. Я сижу в постели и смотрю на свои пожитки. Смотрю, словно способен проникнуть взглядом сквозь кожу саквояжей и парусину мешков. Смотрю, не сознавая этого, потому что мысли мои бегут своим путем – к Томасу, как часто бывало и в прошлом.
У Томаса Буберга была неприятная привычка – она проявлялась, когда он собирался в поездку. Неприятная для его секретаря, которому приходилось укладывать вещи, и неприятная для слуги, который должен был все эти пожитки нести. Я был у Томаса и секретарем и слугой.
Для меня эта привычка была неприятна тем, что он всегда брал с собой множество книг, можно сказать, маленькую библиотеку, которая давала ему возможность когда угодно и где угодно раскрыть сочинения древних авторов и найти у них поддержку. Как бы тяжело это для меня ни было, я очень быстро понял важность столь неприятной привычки, ибо нередко мысль Мишеля де Монтеня, высказывания Декарта или цитата из Марка Аврелия заставляли наши рассуждения двигаться вперед, когда они кружили на одном месте, не находя выхода. Я говорю “мы”, потому что я тоже со временем научился пользоваться книгами не только дома, в Копенгагене, но и в наших поездках.
Постепенно эта “дурная привычка” заразила и меня, вошла в мою плоть и кровь, и я, уже в своих поездках, вдруг обнаружил, что завишу от этой походной библиотеки, как некогда был зависим мой господин. Эта привычка незаметно укреплялась, и иметь под рукой множество книг превратилось в необходимость.
Поэтому, когда я, будучи уже старым человеком, последней весной покинул княжество вместе с князем Реджинальдом, собираясь сопровождать его в летнем путешествии по Дании, для меня было естественным позаботиться, чтобы в моем багаже была такая библиотека. Я взял с собой в поездку пятьдесят три книги. Красивое, неровное число. Ни князь, ни я не знали тогда, что я покидаю замок уже навсегда. В таком случае я взял бы книг гораздо больше, но…
Я все еще сижу и смотрю на свои пожитки и не совсем понимаю, почему вдруг подумал о неровном числе и дорожной библиотеке. На полу белеет перо, лежит, изогнувшись дугой, и улыбается мне – рот с мягкими губами, который смеется над тем, что я не хочу вылезти из теплой постели. Скоро ли придет Барк и поднимет мне перо? Оно лежит на полу. Я слышу смех Катрине, доносящийся из задней комнаты, – значит, Барк тоже там.
Я смотрю на свою рукопись. Глаза выхватывают слово “microscopicus”, и в моей старой голове неожиданно что-то занимает свое место. Микроскоп. Именно он сдвинул с места мои мысли. Но почему? Почему я смотрю на свои пожитки?
Медленно освещается темный уголок мозга, тот, где хранится память. Что-то выступает на первый план, сначала нечетко, потом я вижу, что это рисунок, рисунок пером – тонкие, не совсем уверенные линии, и я смеюсь про себя. Смех крепнет, я уже слышу в нем истерические нотки, что-то судорожное, и тут же обрываю его.
Входит Барк, он огорчен. Он слышал смех. Я кашляю, прикрыв рот рукой, и говорю, что мне нужна книга из моих вещей. Не мог бы он…
Конечно, Барк может ее найти, для этого он и здесь, говорит он и ждет, чтобы я сказал, какая книга мне нужна. Но я не знаю, какая, потому что не совсем понимаю, зачем вообще попросил найти мне какую-то книгу. Наверное, только потому, что мои глаза то и дело обращаются к этим саквояжам.
Рисунок пером, который я запомнил, появился в результате нашего с Томасом посещения Уле Рёмера, где я видел его рисунки всевозможных приборов. Мне захотелось тоже что-то нарисовать. А потому я уселся дома в своей комнате с микроскопом Томаса и постарался кропотливо изобразить каждую его частицу такой, какой я ее видел, собрать эти частицы в единое целое, в целый микроскоп.
Куда подевался этот рисунок? Может, я его выбросил? Что-то мне подсказывает, что рисунок был низведен до роли книжной закладки, что я находил его красивым, но понимал, что из меня никогда не получится мастер, собирающий инструменты. Какие книги я читал в то время?
– Постарайся найти мне книгу Жан-Батиста де ла Салля, которая называется “Les Règles de la bienséance de la civilité chrétienne”. – Я помнил, что эта книга о правилах христианской добропорядочности и хорошего тона вышла в Париже именно в том году. Экземпляр этой книги Томасу прислал его старый товарищ по студенческим временам, но Томас тут же отдал ее мне. Он считал, что ему как атеисту “христианская добропорядочность” не подобает, другое дело – мне, оставшимся в глубине души добрым христианином и деревенщиной, могут понадобиться некоторые правила поведения в обществе. Это было за несколько дней до того, как мы должны были получить аудиенцию у короля, так что я не обиделся на его слова и принялся штудировать книгу. Я уже не помню, какие там были правила…
– Эта?.. – Барк протягивает мне книгу. Я киваю, поворачиваю книгу корешком вверх и начинаю трясти – мелькают страницы. Из книги ничего не выпадает. Барк с удивлением смотрит на меня, но молчит.
– Ничего, – говорю я и вспоминаю, какие еще книги интересовали меня в то время. – А можешь ли ты найти?.. Да, теперь постарайся найти книгу Антонио де Лофразо о превратностях любви, я не помню точно, как она называется. Если не ошибаюсь, она лежит в коричневом саквояже.
Барк выкладывает книги на стол у окна, листает, чтобы найти титульный лист и имя автора, что не всегда бывает легко обнаружить в старинных книгах. Я напряженно слежу за ним, говорю “нет, не эта…” или “посмотри ту маленькую…” и вконец смущаю бедного малого, поняв, что он не совсем твердо знает буквы, не говоря уже об иностранных языках.
Я уже хотел попросить его дать мне всю стопку, как вдруг лицо его проясняется, и он протягивает мне растрепанный маленький томик, который явно читали с большим усердием. Совершенно верно – это Лофразо. Правильно книга называется “Десять книг о превратностях любви”. Вряд ли рисунок в ней, думаю я, но, тем не менее, трясу ее, не отрывая глаз от стопки книг. Толстая книга в переплете из телячьей кожи с изящным рисунком на корешке привлекает мое внимание. Неожиданно я понимаю, что нашел то, что нужно.
– Дай мне вторую книгу снизу, – прошу я и показываю на книгу Блаженного Августина. Сочинения “О блаженной жизни” и “О браке и вожделении” объединены в один том. Как будто все, что тревожило меня в то время, собрано в одном месте. Взяв книгу и ощутив под руками ее солидный переплет и мягкую кожу, я уже знаю, что мой рисунок прячется именно в ней. Я осторожно открываю книгу. Осторожно перелистываю несколько страниц, вижу, что в середине книги из нее что-то выглядывает, засовываю между страницами палец и открываю книгу. Вот он. Гладкий и чистый, будто я нарисовал его только вчера. Осторожно кончиками пальцев я беру рисунок за уголок, словно это тысячелетний греческий лист, смотрю на него и глупо улыбаюсь Барку.
