Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
— Да, очень хочу. У вас есть какие-нибудь припасы? — с надеждой спросил я, потому что, признаться, в животе давно уже подсасывало от голода.
— А вот. — Он вынул из кармана свой улов. — Никогда не пробовали сырую рыбу? В Японии её едят все.
Я, разумеется, отказался от такой немыслимой пищи и не без отвращения посмотрел, как Эраст Петрович с аппетитом уплетает скользкую, холодную плотву, изящно вынимая и обсасывая мелкие кости.
Завершив эту варварскую трапезу, он вытер пальцы платком, достал спички, а откуда-то из внутреннего кармана вынул и сигару. Тряхнул коробком, удовлетворённо сообщил:
— Высохли. Вы ведь не курите?
С наслаждением затянулся, положил руку под голову.
— Какой у нас с вами п-пикник, а? Хорошо. Истинный рай.
— Рай? — Я даже приподнялся — такое меня охватило возмущение. — Мир рушится у нас на глазах, а вы называете это «раем»? Качаются устои монархии, невинный ребёнок замучен злодеями, достойнейшая из женщин, быть может, в эту самую минуту подвергается… — Я не договорил, потому что не все вещи можно произносить вслух. — Хаос — вот что это такое. На свете нет ничего страшнее хаоса, потому что при хаосе происходит безумие, слом всех и всяческих правил…
Я зашёлся кашлем, не досказав мысль до конца, но Фандорин меня понял и улыбаться перестал.
— Знаете, Афанасий Степанович, в чём ваша ошибка? — устало сказал он, закрывая глаза. — Вы верите, что мир существует по неким правилам, что в нём имеется смысл и п-порядок. А я давно понял: жизнь есть не что иное как хаос. Нет в ней вовсе никакого порядка, и правил тоже нет.
— Однако сами вы производите впечатление человека с твёрдыми правилами, — не удержался я от шпильки, взглянув на его аккуратный пробор, сохранивший безукоризненность, несмотря на все приключения и потрясения.
— Да, у меня есть правила. Но это мои собственные п-правила, выдуманные мною для себя, а не для всего мира. Пусть уж мир сам по себе, а я буду сам по себе. Насколько это возможно. Собственные правила, Афанасий Степанович, это не желание обустроить все мироздание, а попытка хоть как-то организовать пространство, находящееся от тебя в непосредственной б-близости. Но не более. И даже такая малость мне не слишком-то удаётся… Ладно, Зюкин. Я, пожалуй, посплю.
Он повернулся на бок, подложил под щёку локоть и немедленно уснул. Невероятный человек!
Не знаю, что мучило меня сильнее: голод, или гнев, или сознание своей беспомощности. Хотя нет, знаю — страх. За жизнь Михаила Георгиевича, за Эмилию, за себя.
Да-да, за себя. И то была самая худшая из всех ведомых мне разновидностей страха. Я отчаянно боялся не боли и даже не смерти — позора. Всю жизнь я больше всего страшился попасть в постыдное положение и тем самым потерять чувство собственного достоинства. Что у меня останется, если я лишусь достоинства? Кто я тогда буду? Одинокий, стареющий никчемник с бугристым лбом, шишковатым носом и «собачьими бакенбардами», непонятно на что и зачем израсходовавший свою жизнь.
Рецепт для сохранения достоинства я обнаружил давно, ещё в молодости. Волшебная формула оказалась простой и короткой: всеми силами избегать неожиданностей, причём не только печальных, но и радостных. Все постыдные положения возникают из-за нарушения заведённого порядка, то есть именно из-за неожиданностей. Значит, необходимо предвидеть и предусматривать всё заранее. Быть во всеоружии, добросовестно исполнять свой долг и не гнаться за химерами. Так я и жил. А каков результат? Афанасий Зюкин — вор, обманщик, подлец и государственный преступник. Во всяком случае, так считают люди, мнением которых я дорожу.
Солнце перевалило за середину неба и стало потихоньку клониться к западу. Я устал метаться по лужайке, сел. Невесомый ветерок шелестел свежей листвой, среди одуванчиков басисто жужжал шмель, по бирюзовому небу медленно скользили кружевные облака.
Все равно не уснуть, подумал я, и привалился спиной к стволу вяза.
* * *— П-просыпайтесь, Зюкин. Пора.
Я открыл глаза. Облака тащились все так же неспешно, только из белых стали розовыми, а небо потемнело и придвинулось ближе.
Солнце уже зашло, а это означало, что я проспал по меньшей мере часов до девяти.
— Не хлопайте г-глазами, — бодро сказал Фандорин. — Мы идём на штурм Эрмитажа.
Долгополый кучерский кафтан Эраст Петрович снял, остался в сатиновом жилете и синей рубашке — на фоне густеющих сумерек его было почти не видно.
Мы быстро прошли пустым парком к дворцу.
Когда я увидел освещённые окна Эрмитажа, меня охватила невыразимая тоска. Дом был похож на белый океанский пароход, спокойно и уверенно плывущий через мрак, а я, ещё так недавно находившийся на нарядной палубе, упал за борт, барахтаюсь среди тёмных волн и даже не смею крикнуть «Спасите!».
Фандорин прервал мои горестные мысли:
— Чьё это окно — на первом этаже т-третье слева? Не туда смотрите — вон то, открытое, но без света.
— Это комната мистера Фрейби.
— Сумеете залезть? Ладно, вперёд!
Мы перебежали по лужайке, вжались в стену и подобрались к тёмному открытому окну. Эраст Петрович сложил руки ковшом и так ловко подсадил меня, что я безо всякого труда смог перелезть через подоконник. Фандорин последовал за мной.
— Побудьте здесь. Я с-скоро.
— А если войдёт мистер Фрейби? — в панике спросил я. — Как я ему объясню своё присутствие?
Фандорин огляделся, взял со стола бутылку, в которой плескалась бурая жидкость — кажется, пресловутое виски, которым некогда потчевал меня батлер.
— Вот, возьмите. Стукнете его по г-голове, свяжете и сунете в рот кляп — вон ту салфетку. Ничего не поделаешь, Зюкин, у нас чрезвычайные обстоятельства. После принесёте свои извинения. Ещё не хватало, чтобы англичанин поднял крик. Да не тряситесь вы так, я скоро.
Он и в самом деле вернулся не более чем через пять минут. В руке держал саквояж.
— Здесь все самое н-необходимое. У меня в комнате был обыск, однако ничего не тронули. Масы на месте нет. Пойду п-поищу.
Я снова остался один, и опять ненадолго — вскоре дверь отворилась вновь.
Однако на сей раз это был не Эраст Петрович, а мистер Фрейби. Он протянул руку, повернул рычажок масляной лампы, и в комнате стало светло. Я растерянно замигал.
Вцепился в бутылку, неуверенно шагнул вперёд. Бедный батлер, он был ни в чем не виноват.
— Добри вечер, — любезно сказал Фрейби, с интересом глядя на бутылку. — I didn't realize that you liked my whisky that much.
Достал из кармана словарь и с впечатляющей сноровкой — видно, наловчился — зашуршал страницами:
— Я… не был… сознават… что ви… любить… мой виски… так… много.
Тут я и вовсе пришёл в замешательство. Стукнуть по голове человека, который вступил с тобой в беседу — это уж было совершенно немыслимо.
Посмотрев на моё сконфуженное лицо, англичанин добродушно хмыкнул, похлопал меня по плечу и показал на бутылку:
— A present. Подарок.
Батлер заметил, что в другой руке я держу саквояж.
— Going on travel? Ту-ту-уу? — Он изобразил гудок паровоза, и до меня дошло: Фрейби подумал, что я отправляюсь в путешествие и решил прихватить с собой бутылочку полюбившегося мне напитка.
— Да-да, — пробормотал я. — Вояж. Тэнк ю.
И поскорей выскочил за дверь. Сердце чуть не выскакивало из грудной клетки. Бог весть, что Фрейби подумал о русских дворецких. Но сейчас было не до национального престижа.
В соседней комнате, у мистера Карра, тренькнул звонок вызова прислуги.
Я едва успел спрятаться за портьеру — по коридору бежал рысцой младший лакей Липпс. Что ж, молодец. Вот что значит — твёрдый порядок в доме. Меня на месте нет, а всё работает, как часы.
— Что угодно-с? — спросил Липпс, открывая дверь.
Мистер Карр проговорил что-то ленивым голосом — я разобрал слово «чернила», произнесённое с немыслимым акцентом, и лакей удалился всё той же похвальной рысцой, а я попятился в смежный коридор, ведший к моей комнате — решил пока отсидеться там. Сделал несколько коротких шажков, прижимая к груди саквояж и бутылку, и вдруг налетел спиной на что-то мягкое. Обернулся — о господи, Сомов!
— Здравствуйте, Афанасий Степанович, — пролепетал мой помощник. — Доброго вечера. А меня вот переселили в вашу комнату…
Я сглотнул слюну и ничего не сказал.
— Сказали, что вы будто бы сбежали… Что вас и господина Фандорина скоро отыщут и заарестуют. А ихнего японца уже забрали. Говорят, вы преступники, — шёпотом закончил он.
— Знаю, — быстро сказал я. — Только это не правда. Корней Селифанович, у вас было мало времени меня узнать, но, клянусь вам, то, что я делаю, делается исключительно для блага Михаила Георгиевича.
Сомов молча смотрел на меня, и по выражению его лица я не мог понять, о чем он сейчас думает. Закричит или нет — вот единственное, что занимало меня в эту минуту. На всякий случай я вцепился пальцами в горлышко бутылки.
