Дэйл Фурутани - Смерть на перекрестке
Вздохнув, Кадзэ медленно, почти ласково закрыл убитому глаза. Потом принялся изучать стрелу, оборвавшую краткую жизнь Хачиро. Ну, тут и думать-то особо нечего, сразу ясно: стрела как две капли воды похожа на ту, что несколько дней назад вонзилась меж лопаток другому, первому, убитому. Осмотрев землю вокруг тела, Кадзэ увидел и кое-что другое — отпечатки лошадиных подков. Ясные следы: сразу же можно понять, что на сей раз тело привезли на перекресток прямехонько из деревни Судзака. Вот интересно, а почему убийца теперь не стал кружить? Поскакал прямо к перекрестку, не утруждаясь нелепыми поездками в Хигаши. Ну не укладывалось это у Кадзэ в голове, хоть режь! Хотя, по сути дела, а что тут понятно? Ну вот, к примеру, — зачем убийце вообще тела на перекресток тащить? Не может в лесу бросить, что ли?
Кадзэ окинул взглядом дорогу, подобрал поодаль крепкий длинный сук и стал копать Хачиро могилу — неподалеку от той, в которой первого убитого схоронили. Неказистая могилка получится, конечно, но все лучше, чем ничего.
Схоронил он застреленного паренька и Каннон для него вырезал. И вот ведь что интересно… Когда Кадзэ статуэтку для бандитов убитых вырезал, никак, ну просто никак лицо Милосердной закончить не мог. Верно, поколебала внутренний его покой печальная встреча с неутешным духом покойной госпожи, вот и недостойны были руки его воспроизвести черты божественного лика. А статуэтка для несчастного парнишки — та далась без труда. Несколько минут — и кусок дерева под ножом Кадзэ уже обратился в прекрасное серьезное лицо госпожи, милое, знакомое до слез, до боли.
Поставил Кадзэ статуэтку на жалкую могилу Хачиро, дважды хлопнул в ладоши и низко поклонился в знак уважения к покойному. Когда же он выпрямился, лицо его потемнело от скорби и гнева.
Позже — уж ночь на дворе стояла — варил Дзиро-угольщик свой скромный ужин и вдруг услышал: кто-то тихонько стучит в дверь. Он застыл, напряженно прислушиваясь — даже и не понять, может, почудилось просто? Стук, однако, повторился. Подойдя к двери, Дзиро спросил:
— Кто здесь?
— Друг.
Почесав в затылке, угольщик снял деревянную задвижку, защищавшую двери его дома от незваных гостей. Чуть приоткрыл скользящие створки и высунулся наружу — посмотреть, кто ответил ему столь негромко и кратко. Увидел и, аж охнув от изумления, распахнул торопливо двери. В дом вошел Кадзэ. Угольщик поклонился и молча быстро запер двери за его спиной.
— Верно люди говорят: в маленькую деревушку пробраться незаметно труднее, чем в крепкий княжеский замок, — фыркнул Кадзэ сердито, подошел к очагу и удобно устроился у огня.
— Что вы тут делаете, благородный господин? Слыхал я, вы уж удалиться соблаговолили…
— Так и было. Соблаговолил. А теперь вот вернулся. Остановлюсь-ка я на несколько дней опять у тебя.
— Да зачем вам?
Кадзэ раздраженно пожал плечами:
— Не обязан я отвечать, но отвечу: хочу понаблюдать, что тут у вас в селении творится. А для этого, как ты понимаешь, мне здесь и нужно находиться.
— Деревня-то наша вам на кой, господин?
— Неладное что-то здесь творится, — прищурился Кадзэ. — Не могу смотреть на это, тревога мою внутреннюю гармонию разрушает, покоя меня лишает. Вот я и хочу вернуть мир душе своей.
— И о чем вы толковать изволите? Не пойму…
Кадзэ усмехнулся:
— Не понимаешь — и не надо. Скажем так: окажи мне услугу, старик. Мне необходимо понаблюдать за некоторыми обитателями вашей деревни. За судьей. За старостой Ичиро. Может, даже за Аой, потаскушкой вашей местной. Если меня тут обнаружат — тебя скорее всего будут ждать немалые неприятности. Я отклонил одно любезное предложение князя Манасэ — спорить готов, красавчик теперь вне себя от ярости. Он просто кипит от злости оттого, что я ушел, тут уж сомнения излишни. Потому-то и пришлось мне скрытно сюда пробираться. Итак, сам посуди, самый могущественный человек в провинции на меня зол. Вряд ли он обрадуется, узнавши, что я вернулся тайком, да еще и за людьми его шпионить принялся! И уж тем более не придет князь в восторг, коли дойдет до него, что наблюдаю я за происходящим тут не откуда-нибудь, а из твоего дома. Словом, помогать мне опасно. Ты вполне можешь вновь оказаться в той страшной клетке. Решай сам. Откажешься — я на тебя сердиться не стану.
Дзиро отвернулся. Помешал похлебку в котелке. Сказал просто:
— Вам, господин воин, обождать малость придется, пока ужин поспеет. Я ж, понимаете, гостей не ждал. На себя одного готовил.
— Вот и славно.
Следующим утром Дзиро проснулся, как всегда, до зари. Полежал чуть-чуть, наслаждаясь знакомой уютной тьмой — такой привычной, домашней… На дальнем краю деревянного возвышения мирно спал самурай, ровно дышал, спокойно.
Дзиро сбросил ватное одеяло. Встал. Протер глаза. Прислушался получше — нет, все в порядке, дрыхнет его гость благороднорожденный без задних ног, — и крадучись пошел к дверям, совершенно убежденный, что самурая его раннее пробуждение не потревожило.
Приоткрыл угольщик двери самую малость, как можно тише и осторожнее, и бесшумно выскользнул через образовавшуюся щель в промозглый предрассветный мрак. Аккуратно прикрыл створки за собой — пусть не тревожит Кадзэ холод.
Эх, совсем уж осень, — по ночам зубы стучат. Ветер так и кусает, под тонкое кимоно забираясь. Дзиро на миг призадумался: может, вернуться, теплую накидку прихватить? Нет, не стоит. Не хотел угольщик, чтоб проснулся самурай да за ним пошел. И никому из сельчан тоже не следует знать, чем он занимается, куда, что ни день, спешит еще до зари. Стыд-то какой, самому совестно! А если люди прознают, они что подумают?! Шептаться станут, ухмыляться — слабак он, угольщик этот, тряпка. Совсем мужского характера в нем нет. Слыхали, до чего дошел? Ох, позор, — только ничего Дзиро с собой поделать не может.
Луна в первой четверти была, так что Дзиро — после полной темноты в доме — показалось и вовсе светло. Так светло — прямо каждый камушек на дороге рассмотреть можно. Да важно ли — светло, темно? Он туда, куда ныне направляется, хоть и с завязанными глазами дошел бы. Сколько раз совершал уже путь этот — не счесть. А если все же посчитать, так поболе девяти тысяч раз выйдет…
Обогнув деревню, угольщик побрел к ближайшему холму. Вокруг теснились мрачные густые сосны. Но Дзиро уже не то что ствол каждый — каждую ветку, каждый сучок сосен наизусть знал, вот и не зацепился ни разу, не споткнулся. Наоборот, прибавил шаг и очень скоро поднялся на вершину. Там, на поляне, было кладбище деревенское.
Дзиро торопливо подошел к большому поминальному камню, рядом с которым стоял другой, маленький. Сначала, когда он на кладбище ходить только повадился, очень призраков страшился. А после понял: ежели кому то, что делает он здесь, по нраву и придется, так это душам всех покойных обитателей селения. И ныне в царстве мертвых ему легко, приятно — легче и приятнее, чем где-нибудь еще.
Угольщик присел на землю у самых двух камней.
— Милая, — шепнул он нежно, — радость моя…
Протянул руку. Тихонько дотронулся до камня. Вот и все, что осталось от жены его, ушедшей в лучший из миров уж больше двадцати пяти лет назад. А потом ласково потрепал второй камень — единственную память о крошечном сынишке, пережившем свою матушку лишь на два коротких дня.
— Как ты, радость моя? — заговорил Дзиро негромко. — Знаешь, а самурай тот воротился, снова у нас с тобой в доме живет. Странный он человек, но, похоже, добросердечный. По нраву мне пришелся. Что б тебе еще такое рассказать? Не больно-то много у нас новостей в последнее время. Вот как пришел конец господину Куэмону, так в деревне тихо стало, ничего не происходит. Не пойму, что самураю у нас теперь-то делать? — Вздохнув, он печально покачал головой: — И что за люди они, самураи эти? Все бы им кровь проливать, все бы воевать. А кого в тех войнах режут, убивают? Ясно, крестьян! Одна морока с самураями, верно, милая?
Дзиро замолчал — свело горло, глаза наполнились слезами. Каждый день приходит он к камням поминальным — и каждый раз слезы льет, двадцать пять лет прошло, а он все жену с сыном оплакивает! Да. Слабый он человек. Сам знает — слабый. Настоящему мужчине — кто ж спорит! — надобно стиснуть зубы да превозмочь горе поскорее. Ну и пусть. А Дзиро уж таков, каким уродился. Когда жена померла, он сразу понял — не только ее, сердце свое вместе с ней хоронит. Что он без нее? Душа неприкаянная, половинка человека. Только тогда живым себя и чувствует, когда на краткий миг рядом с ней, пусть и мертвой, оказывается.
Богатому человеку легко — он у себя в доме алтарь поминальный поставить может, молиться там, цветы ставить, благовония возжигать, духов дорогих умерших чистым звоном бронзового колокольчика призывать. А у простого крестьянина что есть? Звезды, сосны да два кое-как обтесанных камня — один в память о жене, другой — о сыне. Но Дзиро хватает и этого. Очень его отчего-то эти приходы на кладбище утешают. Поговоришь с женой покойной — и сразу на душе легчает, силы невесть откуда берутся, чтоб еще один тяжкий день пережить. А что после смерти он с любимой Юко вновь соединится — в том сомнений нет, видать, карма его такая…
