Эллис Питерс - Один лишний труп
— Пусть продолжают! — бесстрастно распорядился Стефан.
Очевидно, он по-прежнему пребывал в дурном расположении духа.
Берингар, опираясь на меч, отер с лица пот. Курсель медленно поднялся, в отчаянии глядя на зажатую в руке бесполезную рукоять, сокрушенно вздохнул и в ярости отбросил ее. Берингар нахмурился и сделал два или три шага, переводя взгляд с Курселя на короля. Но король непреклонным суровым жестом дал понять, что схватка должна быть продолжена. И тогда Берингар, быстрым шагом подойдя к краю арены, бросил свой меч под скрещенные копья и потянулся за кинжалом.
Курсель не сразу понял, что происходит, но когда понял, лицо его просияло — уверенность вернулась к нему.
— Ну и ну, — тихо пробормотал король, — кажется, я ошибался, думая, кто из них лучший.
У соперников остались только кинжалы, и им предстояло сойтись вплотную.
Но меч ли это или кинжал — в любом случае многое зависит от длины оружия, а тот стилет, что извлек из висевших на бедре ножен Курсель, был куда длиннее, чем изящная игрушка, поблескивавшая в руках Хью Берингара. У короля Стефана вдруг пробудился интерес к поединку, заставивший его отбросить естественное раздражение из-за того, что обстоятельства вынудили его дать согласие на эту схватку.
— Он сошел с ума, — простонала Элин, припав к плечу Кадфаэля. Губы девушки были сжаты, а ноздри раздувались, как у ее воинственных предков. — Он же мог убить его без труда! Он совсем лишился рассудка! О, как я его люблю!
Между тем смертельный танец на арене продолжался: стоявшее уже в зените солнце сильно укоротило тени обоих противников. Теперь они наступали, отступали и уклонялись от ударов в пределах черного круга, вычерченного на траве отбрасываемыми ими тенями. Припекало, и противники обливались потом под кожаными доспехами. Берингару, оружие которого было короче и легче, пришлось перейти к обороне, а Курсель наседал, сознавая, что теперь у него появилось преимущество. Только быстрота и сноровка спасали Хью от беспрестанно обрушивавшихся на него ударов, каждый из которых мог оказаться роковым. Его ловкость пока еще позволяла ему вовремя уклоняться, оказываясь вне пределов досягаемости вражеского клинка. Но он начинал уставать — движения его становились все менее легкими, стремительными и проворными. А у Курселя то ли открылось второе дыхание, то ли он просто собрал все свои силы в последней, отчаянной попытке, но казалось, он вернул себе прежнюю мощь. Кровь сочилась из раны на правой руке Хью, стекая на ставшую липкой рукоятку его кинжала. Развевавшиеся клочья левого рукава Курселя отвлекали внимание Берингара, мешая сосредоточиться.
Собравшись с духом, Хью предпринял несколько молниеносных атак, и даже окрасил свой кинжал кровью противника, но длинные руки и длинный клинок Курселя давали ему неоспоримое преимущество.
Тогда Берингар сменил тактику — он начал отступать, упорно экономя силы, пока Курсель не начал выдыхаться, а его яростные атаки не стали ослабевать.
— О Господи... — еле слышно шептала Элин, — он слишком великодушен, он жертвует своей жизнью... Этот человек с ним играет.
— Никто, — тихо возразил Кадфаэль, — не может играть с Хью Берингаром безнаказанно. Из них двоих он по-прежнему свежее. Враг его предпринимает последние судорожные усилия: надолго его не хватит.
Хью отступал шаг за шагом, но всякий раз ровно настолько, чтобы ускользнуть от лезвия, а Курсель в неистовом порыве преследовал и теснил его. По-видимому, он стремился загнать противника в угол, чтобы тому некуда было больше отступать, но в последний момент либо чутье подводило Курселя, либо Берингара вновь выручало его проворство. Так или иначе, Хью вновь и вновь уклонялся от ударов, и преследование продолжалось по периметру арены, вдоль линии фламандских копий. Берингару никак не удавалось снова прорваться в центр площадки, но и Курсель не мог ни нанести решающий удар, ни прижать его к копьям и лишить свободы маневра, хотя каждый раз и казалось, что уж сейчас Хью несдобровать.
Фламандцы стояли неколебимо, словно утесы, хладнокровно взирая на схватку, бушевавшую подобно бурному потоку, заключенному в крутые гранитные берега.
Тесня противника вдоль линии копий, Курсель неожиданно замер, отступил на один широкий шаг, отшвырнул в траву свой кинжал, наклонился и схватил валявшийся под ногами фламандцев меч, отброшенный Берингаром. С ликующим, хриплым криком он поднялся, размахивая оружием, от которого более часа назад великодушно отказался его противник.
Хью даже не осознал, что они приблизились к тому самому месту, и еще меньше, что соперник намеренно подталкивал его туда именно с этой коварной целью. Где-то в толпе раздался пронзительный женский крик. В этот момент Курсель почти выпрямился, занося меч, и глаза его безумно сверкнули. Однако он не успел занять устойчивую позицию, и, улучив этот миг, быть может, единственный, оставшийся в его распоряжении, Берингар, словно тигр, прыгнул навстречу врагу.
Еще секунда — и было бы слишком поздно. Но Хью опередил противника — всем своим весом он обрушился на Курселя, правой, державшей кинжал рукой, обхватил его, а левой перехватил запястье руки, сжимавшей поднятый меч. На несколько мгновений они застыли, напрягаясь изо всех сил, а потом повалились на вытоптанную траву и покатились, сцепившись в смертельных объятиях, у ног равнодушных наемников.
Элин стиснула зубы, чтобы не вскрикнуть, и закрыла глаза, но тут же открыла их снова:
— Нет, я буду смотреть. Я должна... я вынесу это. Ему не будет за меня стыдно. О Кадфаэль, скажи же мне, что там происходит... Я его не вижу!
— Курсель схватил меч, но удара нанести не успел, — торопливо пояснил монах. — Постой, один из них поднимается...
Противники упали вместе, а встал только один, и теперь он стоял, ошарашенный и недоумевающий оттого, что враг внезапно обмяк и недвижно распростерся на земле, раскинув руки и уставясь на яркое летнее солнце открытыми, невидящими глазами. Струйка крови медленно и вяло вытекала из-под его тела и темной лужицей растекалась по примятой траве.
Хью Берингар перевел растерянный взгляд с истекающего кровью врага на кинжал, который по-прежнему сжимал в правой руке, и в замешательстве покачал головой. Он изнемог в этой затянувшейся схватке, а ее неожиданный и необъяснимый конец, похоже, лишил его и остатка сил. На острие кинжала не было свежей вражеской крови, оружие не коснулось Курселя, однако он встретил свою смерть — жизнь покинула его вместе с кровью, орошавшей траву. Какое же зловещее чудо принесло ему гибель, не обагрив ни меча, ни кинжала?
Хью нагнулся, приподнял безжизненное тело за левое плечо, чтобы посмотреть, откуда течет кровь, и увидел, что из-под лопатки у мертвеца торчит пробивший насквозь кожаный жилет кинжал, отброшенный самим же Курселем, когда тот наклонился, чтобы схватить меч. Видимо, рукоять застряла в густой траве возле сапога одного из фламандцев, и кинжал остался торчать острием вверх. И когда после стремительного броска Берингара противники покатились по земле, — Курсель напоролся на собственный кинжал, который и вонзился в него по самую гарду.
«Получается, что это не я убил его, — подумал Хью, — он пал жертвой собственного коварства». — Берингар не знал, радоваться этому или огорчаться — он был слишком опустошен. Вот Кадфаэль, тот, несомненно, должен был чувствовать удовлетворение. Смерть Николаса Фэнтри отомщена, а преступника постигла справедливая кара. Убийца был публично уличен, и правдивость обвинения уже не вызывала сомнения, ибо злодей испустил дух, и указал виновного сам Бог.
Берингар наклонился и поднял меч, который послушно выскользнул из руки злодея, осужденного небесами. Он медленно повернулся и воздел клинок, приветствуя короля, а потом, прихрамывая, побрел с арены: из ран на его руке и предплечье сочилась кровь. Фламандцы расступились и молча пропустили победителя.
Хью успел сделать только два или три шага, направляясь к креслу короля, когда на шею ему бросилась Элин и заключила в объятья с таким жаром, что утраченные силы вновь вернулись к нему. Ее золотистые волосы заструились по его плечам и груди, она подняла на него лицо: восхищенное, ликующее и измученное — такое же, как у него самого, и называя по имени: «Хью, Хью...» — с боязливой нежностью коснулась пальцами его кровоточащих ран.
— Почему ты не сказал мне? Почему? Почему? О, ты заставил меня умирать столько раз! Но теперь мы оба живы — снова живы... Поцелуй же меня, — твердила она, не видя ничего вокруг, кроме лица своего любимого.
И Хью поцеловал ее — страстно и самозабвенно, а девушка в ответ снова принялась ласково укорять его.
— Тише, любовь моя, — промолвил успокоенный и воодушевленный Хью, — хотя нет, лучше выбрани меня как следует, а то от твоей ласки я таю как воск, а мне пока нельзя размягчаться — король ждет. И раз уж ты моя дама сердца, подай руку и поддержи меня, как подобает доброй жене, а то я, неровен час, растянусь у королевских ног.
