Вадим Волобуев - Агент его Величества
– Подъём, гармедарин, – разбудил его утром голос Катакази. – Вы слишком долго спали.
– Оставьте меня, – хмуро откликнулся Чихрадзе. – Я не в настроении.
– Что с того? Нас ждут великие дела, некогда отлёживаться.
– Плевал я на ваши великие дела…
– Но-но, полегче! Я бы попросил вас выбирать выражения.
Чихрадзе не ответил. Ему было всё равно.
– Сегодня мы идём в парк, – сообщил резидент. – Вы не были в парке? Я покажу вам.
– Зачем?
– Надо же вам развеяться. А то вы совсем приуныли. – И, поскольку гардемарин не реагировал, он присел на краешек ложа. – В чём дело, Давид Николаевич? Вы какой-то неживой сегодня. Что-нибудь случилось?
– Ничего не случилось, – вздохнул Чихрадзе, принимая сидячее положение. – Просто мне грустно.
– Отчего?
– Так… сам не знаю.
– Хандра? Это бывает. – Он встал на ноги. – Одевайтесь. Мы, мужчины, должны быть сильными. Разводить сопли – прерогатива женщин.
Резидент ушёл, а Чихрадзе начал неторопливо натягивать рубашку. Апатия нашла на него. Ничего не хотелось делать, только лежать и смотреть в потолок. Но Катакази был прав – нечего разводить сопли. Подумаешь, потерял возлюбленную. Сколько их ещё будет! Не терять же из-за каждой голову.
Так он рассуждал, надевая штаны. Но печаль не отступала, она давила всё сильнее, и он был бессилен против неё.
– За каким чёртом мы идём в этот парк? – проворчал он, когда они вместе с Катакази, умывшись и позавтракав, вышли на улицу.
– Решил, знаете ли, вывести вас на природу. А то вы совсем закиснете в гостинице.
– Благодарю, но я наглотался этой природы, пока ехал в партизанской арбе. Киснуть в гостинице – как раз то, чего мне сейчас не хватает.
Катакази хмыкнул, но ничего не сказал. Он был настроен весьма решительно.
Перейдя через дорогу, они прошли метров двести по тротуару, мимо пятиэтажных деревянных домов, с которых кое-где облезла краска, и оказались перед фигурной металлической решёткой. Катакази свернул направо, повёл гардемарина вдоль палисадников с кипарисами, поотом вышел к чугунным воротам. Створки ворот были открыты, за ними начинался парк.
– Мило, не правда ли? – спросил Катакази, входя внутрь.
Это был настоящий лес, островок нетронутой природы среди промышленного центра. В разные стороны вели тропинки, исчезавшие в зарослях ежевики и крапивы, седыми исполинами возвышались дубы и клёны, возле ограды лежали горы сваленного сухостоя. Птицы не пели – время стояло позднее, и они уже улетели на юг. Лишь где-то вдалеке стучал дятел, да порхали с ветки на ветку серовато-коричневые воробьи.
– Зачем вы притащили меня сюда? – спросил Чихрадзе, подозрительно оглядываясь.
– У меня есть дело к вам.
– А в гостинице нельзя было его решить?
– Нельзя. Там слишком много ушей.
Они неторопливо пошли по утоптанной дорожке, постепенно углубляясь в лес.
– Скажите, – помедлив, спросил резидент, – эта девушка, которая… мм… пела в театре, она… не приходила к вам?
– О чём вы?
– Я задал вам вопрос. Ответьте на него.
– Какого дьявола, Константин Гаврилович! Я не понимаю вас.
– Вы видели её ещё где-нибудь кроме театра и ресторана?
– Видел, – признался Чихрадзе.
– Где?
– Она явилась ко мне в номер позавчера.
– Зачем?
– Не знаю.
– Она что-то просила у вас?
– Возможно.
– Что значит «возможно»?
– Возможно. Я же не говорю по-английски, и не мог знать, зачем она явилась.
– То есть как?
– Что как?
– Вы не говорите по-английски?!
– Вообразите себе.
– Но позвольте… как же тогда Попов осмелился отпустить вас в путешествие?
– Он отпустил Штейна, а я был приставлен к нему больше в качестве телохранителя.
Катакази изумлённо уставился на гардемарина.
– Ушам своим не верю, – пробормотал он.
Пройдя в молчании пару десятков шагов, резидент изрёк:
– Отчего же вы молчали всё это время?
– Не было случая рассказать.
– Я не верю вам.
– Ваше право.
– И вы ни о чём не говорили с этой девушкой? – помолчав, спросил он.
– А как вы полагаете?
Откуда-то издалека вдруг послышался тонкий женский голос, напевавший всё ту же известную им песню. Мужчины вздрогнули. Чихрадзе – потому, что узнал этот голос, а Катакази – потому, что уловил смысл задорных фраз.
– Господи, что она задумала? – пробормотал он, хватаясь за голову.
Бросив испуганный взгляд на гардемарина, он быстро промолвил:
– Извините меня, Давид Николаевич, я должен оставить вас на несколько минут. Никуда не уходите.
И, не дав грузину опомниться, он бросился в сторону, откуда доносился голос.
Южане, к вам страна взывает,
Страшнее смерти что бывает?
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Огни войны зовут нас к мести,
Пусть все сердца забьются вместе!
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Вперёд, знамёна Дикси!
Ура! Ура!
Мы право жить и право умирать
в родных краях сумеем отстоять!
В ружьё! В ружьё! Мир принесём мы Дикси!
В ружьё! В ружьё! Мир принесём мы Дикси!
Эта песня вилась меж деревьев, возносилась к кронам и гуляла средь ветвей, дробясь на тысячи звуков. Её напев, излучавший несгибаемую волю гордого народа, ножом резал ухо местного жителя.
– Что же это творится? – лепетал Катакази, спеша к дерзкой певунье. – Обезумела она, что ли?
Краем глаза он увидел силуэт человека, бежавшего параллельно с ним. Он остановился на мгновение, присматриваясь. Зрение не обмануло его – действительно, шагах в тридцати от него мчался человек. Не нужно было гадать, кто это такой. Константин Гаврилович разъярённо зарычал и крикнул что есть силы:
– Стоять!
Человек притормозил, оглянулся на него.
– Куда вы бежите? – грозно обратился к нему Катакази. – Я же велел вам оставаться на месте.
Человек тяжело дышал и смотрел на него сумасшедшим взглядом. В глазах его читалась мольба.
– Возвращайтесь обратно, – приказал Катакази. – Не путайтесь под ногами.
В это время до их слуха долетел второй куплет.
Вот пушки северян рокочут!
Их флаги нам беду пророчат!
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Вернём им вызов дерзновенный!
Растопчем их союз презренный!
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
– Она зовёт меня! – чуть не плача, выкрикнул Чихрадзе. – Я должен идти.
– Глупец, – прошипел Катакази. – Вы ничего не понимаете…
– Напротив, Константин Гаврилович, это вы ничего не понимаете.
Он хотел ещё что-то сказать, но махнул в отчаянии рукой и устремился дальше.
– Стоять! – рявкнул Катакази. – Расстреляю!..
Но Чихрадзе не слушал его. Он был пленён голосом любимой и уже не думал ни о чём другом. Лишь сейчас он понял: неспроста она пела ему вчера ночью эту песню. Это был знак, и он шёл на этот знак, словно рыба на приманку.
Катакази опять схватился за голову. События вышли из-под контроля, и это испугало его. Девчонка вела какую-то игру, умудрившись застать его врасплох. Он очень не любил, когда кто-то навязывал ему свои правила. Тем более, легкомысленная барышня из Виргинии. Её следовало примерно наказать.
Зачем бояться и бежать?
Не лучше ль крепче ружья сжать?
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Сомкните вы ряды теснее!
В атаку двигайтесь смелее!
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Её расчёт был ясен – она привлекала внимание полиции. Но зачем? Никому не позволено распевать боевые песни мятежников посреди города. Она понимала это и намеренно подставляла себя. Причина могла быть лишь одна: она решила избавиться от опеки русского резидента.
В роскошном зелёном платье, в изумрудном чепце, с цветастым зонтиком от дождя, она шла по тропинке и на весь парк прославляла храбрость южан. Встречные люди таращили на неё глаза, некоторые стучали пальцами по лбу. Она смеялась им в ответ. Какая-то женщина закричала:
– А ну замолкни, шлюха виргинская!
Она весело помахала ей рукой. Старик, сидевший на скамейке, в гневе ударил тростью о землю.
– Я вот сейчас пройдусь по твоей спине палкой, шалава!
Она послала ему воздушный поцелуй. Пусть слушают и смотрят, грязные янки, как умеют за постоять за себя дамы с Юга.
Ликуют южные сердца,
Звенят у пушек голоса.
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
Могли ль стерпеть мы униженье
И чести нашей оскорбленье?
В ружьё! В ружьё! В ружьё за Дикси!
– Мэри! – выкрикнул Чихрадзе, выскакивая на тропинку. – Мэри!
Она обернулась. Глаза её просияли, луч солнца, упав на причёску, заблистал в волосах тысячами искр.
– Давид, – промолвили её губы.
Он побежал ей навстречу. Но на пути его вдруг вырос Катакази. Запыхавшийся взмокший резидент выпростал вперёд руку в предостерегающем жесте.
– Не приближайтесь к этой женщине, Давид Николаевич. Она опасна.
– Прочь с дороги, – проревел гардемарин.
