"Библиотечка военных приключений-2". Компиляция. Книги 1-22 (СИ) - Иванникова Валентина Степановна

— Не раздевайся, печь не топлена, здесь чертовский холод. — Он был в пальто.

Маша села в кресло. Роггльс бросил на ее колени плед и, глубоко засунув руки в карманы пальто, молча зашагал по комнате.

Прошло несколько минут. Молчание стало особенно томительным, и Машенька не выдержала:

— Ты не рад моему приходу?

— Нет, Машенька, как всегда, я рад тебе, но… нам надо серьезно поговорить.

Ты сомневаешься, что со мной можно о чем-либо серьезно говорить?

Не ответив на ее вопрос, Роггльс сказал:

— Ты должна сегодня же получить согласие отца на регистрацию брака, откладывать больше нельзя. Визу ты можешь получить только как моя жена, как Мария Роггльс.

— Понимаю.

— Дальше: я считаю, что ты должна знать все, что касается твоего будущего. По завещанию моего отца маленькое состояние и наш домик в Альтаире принадлежат моей матери, Элизабет Роггльс. Под давлением сенатской комиссии, ты это знаешь, мать от меня отказалась. Никаких сбережений у меня лично нет и…

— У нас, Пат, есть руки, и мы умеем работать.

— У них есть черный список и реальная возможность лишить нас всякой работы.

— Кто любит, тот борется и побеждает.

— Победы не бывают без поражений.

— Ты боишься поражений?

— За себя я не боюсь. Я буду бороться, пока у меня хватит сил.

— Ты боишься за меня?

— Да.

— Какие у тебя для этого основания?

— У тебя не хватит мужества для этой борьбы.

— Патрик, я тебе говорила…

— Помню, — перебил ее Роггльс, — «не задумываясь, я выполню все, что ты от меня потребуешь». Кроме того, ты сказала, — «… я верю в тебя».

— Ты сомневаешься в этом?

— Я испытаю твою веру и твое мужество.

— Это твое право.

— И я воспользуюсь этим правом.

Он никогда не говорил с ней так резко. Машенька почувствовала, как от волнения похолодели ее пальцы, и, словно неопытный боец перед неизбежным ударом, она закрыла глаза.

— Ты говорила, — продолжал Роггльс, — что часто бываешь у отца в его служебном кабинете. Ты поедешь сейчас в институт, пройдешь к отцу в кабинет и сделаешь «Миноксом» фотографии с последней работы Андрея Дмитриевича, проявишь пленку и завтра к двенадцати часам дня принесешь ее мне.

Машенька открыла глаза, посмотрела на Патрика и окинула взглядом комнату. Ей казалось, что все это сказал не он, а кто-то другой, но в комнате, кроме них, никого не было и лицо Роггльса было спокойно, точно он сказал какую-то пустую, ничего не значащую фразу.

— То, что я требую от тебя, — чудовищно, но я хочу знать силу твоей веры в меня и меру твоей любви. Если ты действительно любишь и веришь в меня, ты это выполнишь, ты будешь убеждена в том, что я не использую во вред твоему отцу эти снимки.

— Ты можешь потребовать такое доказательство?!

— Любое, пусть даже с точки зрения морали оно будет подлостью. Я хочу знать, что во имя нашей любви ты можешь совершить даже преступление.

— Ты можешь потребовать от меня даже подлости?

— Могу.

— Испытание любви подлостью?!

— Золото испытывают кислотой, и оно не чернеет!

Машенька посмотрела в его глаза и увидела в них столько холодного и чужого расчета, что ей стало страшно. Прижав руку к груди, она чувствовала, как больно сжалось сердце. Любовь ей дала крылья, и вот с большой, головокружительной высоты, с необозримых голубых просторов она падает вниз, и в этом стремительном падении, едва успевая увидеть и переосмыслить вновь все то, что произошло, она думает, и мысли ее бессвязные, точно клочки разорванного письма.

«Кто ж он, — думает Машенька, — враг в личине друга? На что рассчитывал? На слепоту любви? А вдруг все то, что я подумала о нем, ошибка, страшное и незаслуженное им оскорбление?! Что, если ей просто чужды бессердечные нравы его страны и требование Роггльса — испытание, безжалостная и жестокая проверка силы ее любви? Нет! — сейчас же отвергла она эту мысль, — любовь не может быть настолько жестокой, всему есть предел!»

И, как всегда в минуту опасности, почувствовав удивительное спокойствие, она сказала:

— Хорошо, я сделаю эти снимки и принесу тебе пленку, но… я, Патрик, не знаю, над чем работает мой отец.

— Это новое зенитное орудие…

— Откуда ты об этом знаешь?

— Из специальных журналов. Я читал несколько статей…

— Еще один вопрос: снимки при электрическом освещении требуют больших экспозиций…

— Снимай без диафрагмы, одной двадцать пятой секунды. В «Миноксе» пленка чувствительностью шестнадцать тысяч.

— Трудно поверить, чтобы чертежи нового зенитного орудия открыто висели на стендах в кабинете отца.

— В обычное время было бы невозможно, но сейчас, когда институт срочно готовит рабочие чертежи для завода, возможна всякая небрежность.

— Ты это также почерпнул из специальных журналов?

Не ответив, Роггльс отвернулся и стал пристально смотреть в окно, наблюдая за тем, как, шныряя между ветвей, переговаривались синицы в саду, как им вторили клесты, выщелкивая семена из еловых шишек. Синицы и клесты, устраиваясь на ночь, постепенно затихли. Молчание в комнате стадо тягостным.

Машенька посмотрела на часы и поднялась с кресла.

— Тогда у меня мало времени, пока я доберусь до Москвы…

— Я провожу тебя до платформы. В Москву я не поеду, мне нужно для воскресных номеров написать большую статью, — сказал Роггльс и, надев шляпу, вышел с Машенькой в сад.

Когда они шли к платформе электрички, Роггльсу приходилось крепко держать Машеньку под руку. Она шла, точно слепая, часто спотыкаясь, не видя дороги, слезы стояли в ее глазах.

А Роггльс, глядя на Машу, думал: «Слезы! Слезы — это высшая степень улыбки, так, кажется, говорил Стендаль, он был знатоком женского сердца». Но…

Стендаль не знал сердца русской женщины, он этого не скрывал и сам. Сердце русской женщины всегда было иным. Это сердце вело за декабристами их жен по этапам сибирских централов. Это сердце в лихую годину войны заставляло женщин снимать ватник на суровом морозе, чтобы утеплить бетон зауральской стройки. Это сердце вело Лизу Чайкину на подвиг и смерть. Да и много лет прошло — изменилась карта нашей страны, изменились и люди, творчески переделавшие эту страну.

Забившись в угол вагона и подперев щеку ладонью, Машенька дала волю слезам.

Пассажиров было мало. Худенькая, маленькая старушка, повязанная шалью поверх плюшевой потертой шубейки, долго приглядывалась к Маше, затем, подсев к ней, участливо спросила:

— Зубы?

Выждав и не получив ответа, старушка повздыхала и добавила:

— А ты, как приедешь, милая, настой шалфею, полощи. Зуб-то кутний?

— Что, бабушка?

— Зуб болит, говорю, кутний? — еще раз переспросила она и добавила: — Зубная боль — не приведи господь.

— Зубная боль у меня в сердце, — тихо сказала Маша и закрыла глаза.

Старушка сочувственно повздыхала, пересела на прежнее место, ей хотелось поговорить, а Машенька была неразговорчива.

Выйдя на площадь Киевского вокзала, Маша прошла к метро, вошла в вестибюль и отсюда через окно внимательно оглядела площадь. Когда поток людей схлынул, она вышла на площадь, взяла такси и дала шоферу адрес института отца.

Позвонив отцу из проходной, Маша сказала:

— Папа, мне нужно с тобой поговорить, закажи мне пропуск…

— Машенька, мы поговорим с тобой дома, я буду в шесть часов, — ответил ей отец.

— Папа, закажи мне пропуск, — настойчиво повторила она.

Уловив в ее интонации сдерживаемые слезы, Крылов заказал ей пропуск.

Он принял ее в коридоре подле двери своего кабинета. Машенька с горечью подумала, что раньше он ее запросто принимал у себя в кабинете.

Увидев по ее лицу, что произошло что-то важное, Крылов запер дверь своего кабинета на ключ и, взяв дочь под руку, сказал:

— Пойдем к Анастасии Григорьевне, здесь нам не дадут поговорить.

Выслушав Машу, Шубина решительно сняла трубку телефона…