Николай Норд - Яичко Гитлера
— Да ты что — выпить решил? — удивленно приподнял брови Володя.
— Еще при царе приговоренному к смерти перед казнью подносили стакан водки и папиросу.
— Да что ты про смерть заладил? Ты жить будешь! За кого ты меня держишь? — взбодрился Володя, неся второй бокал.
— Слушай, я эту муть не пью. Есть что покрепче?
— Для тебя, дорогой, все найдется! Водку, коньяк, виски?
Слегка прихрамывая и пошатываясь, Володя прошел к, черного лака, резному старинному буфету и открыл резные, под стеклом, дверцы.
— Неси, что покрепче.
— Тогда «Dewars» — сорок три градуса!
Володя вернулся с бутылкой виски и двумя пузатыми рюмками.
— Чем закусишь — колбаской, семужкой? — спросил Володя, наполняя рюмки.
— После первой не закусываю, — съязвил Николай, но он и не хотел действительно.
— Тогда и я обойдусь.
Володя налил рюмки до краев, сначала одну помог выпить Николаю, затем вторую опрокинул сам. Не спрашивая, вставил в рот собеседника вновь прикуренную сигарету и закурил сам.
— Ты, наверное, понял, что сигаретка была специальная, там яд был отсроченного действия, все закончилось инфарктом сердца. Не знаю, откуда она у Федотова, мне это и не нужно было знать. Ну, а, на всякий случай, чтобы окончательно отмести любые подозрения, которые, возможно, могли возникнуть, остальные сигареты в пачке были обычными. Все-таки, Харитон Иринеевич — голова, все продумал, что и говорить!
Хоронили Абдуллаева роскошно, всем театром и толпами поклонников, цветов, наверное, со всех торговых точек Ленинграда смели, — Васильев откинулся на спинку стула, глаза его пьяно заблестели, чувствовалось, что он уже не так напряжен, как в начале разговора, и язык его постепенно развязывается. — Кира стоически пережила погребение, без слез, но все внутри, видать, бедная, посжигала себе из-за этого мудака, аж почернела вся, как головешка. После поминок в кафе, я отвез ее к нам на квартиру — куда ж ей было теперь еще? Уложил ее спать в отдельную комнату, так она захотела, а сам всю ночь не спал, на диване сидел, прислушивался — как бы руки на себя не наложила. И, правда, слышу к утру хрип какой-то неестественный из ее комнаты. Ворвался — смотрю, пустая баночка от феназепама — сильнейшего такого снотворного — около кровати валяется…
Володя крякнул и смахнул набежавшую слезу.
— Так я едва ее отходил, «скорую» вызвал, а эти суки Киру, вместо больницы, в психушку свезли — откуда я знал, что всех суицидников туда забирают? Я понял, что мы попали не в обычную больницу только тогда, когда дверцы «скорой» распахнулись, и за Кирой явились два огромных амбала, санитара, то есть. Я с ними было сцепился, да куда там — да из них каждый в одиночку бы медведя повалил — только еще хуже наделал, в вытрезвитель угодил — я же с похмела после похорон был.
В общем, отлежала она две недели в дурке, я ее, конечно, каждый день навещал, а потом привез назад домой. Сначала мы жили, словно посторонние, она вся в себе замкнутая была, почти не разговаривала, я тоже тихо себя вел, не наглел, ждал, когда оклемается. Конечно, Кире тоже академический пришлось взять — я сам в институт ходил за нее документы оформлять. Но тут смотрю, как-то вдруг повеселела она, к старым отношениям со мной вернулась — я рад без ума был, думаю, наконец-то стала забывать своего артиста. А потом понял — беременная она была!
Ну что ж, подумал, пусть будет этот ребенок нашим, сыном мне станет, лишь бы Кире хорошо было, а потом, бог даст и родного заведем. И она тоже радехонька была, что я так решил. В общем, жизнь стала налаживаться. Все бы хорошо, да этот гребаный Абдуллаев мою Киру и с того света достал.
— Как это? — спросил Николай, изучающее упершись взглядом в собеседника и продолжая свою игру на затягивание времени.
— Да вот так! Говорю же, все налаживалось, и, пока суть да дело, — осень наступила, я возобновил учебу на четвертом курсе, а Кире еще на год продлили академический из-за беременности, она оставалась дома сидеть. И вот как-то меня на одну неделю на практику в Днепропетровск отправили, когда она на восьмом месяце этой своей беременности была. В общем, осталась она без меня.
А через неделю приезжаю домой, смотрю — у нее живота нет. Я ее спрашиваю, мол, раньше срока родила, что ли? Она стоит, улыбается так блаженно. Ну да, говорит, мол, раньше мальчик родился, Сашенькой назвала, да такой хорошенький мальчик вышел, вылитый папа, сейчас принесу. Меня это замечание про папу порядком покоробило, да и имя малыша тоже, но смолчал — что поделаешь, теперь это и мой ребенок, надо было научиться его любить. Смотрю, несет в одеяльце завернутого младенца. Говорит мне, мол, подержи сыночка, только осторожно, не урони. Дала его мне, я покрывало с лица убрал и точно — чуть не уронил. Лицо младенца было уже синим, изо рта и носа текла сукровица, и запах тяжелый в нос ударил. Только потом я узнал, что малыш третьи сутки, как мертв был. А Кира у меня спрашивает, мол, как хорошенький у нас мальчик? Забрала у меня и стала убаюкивать…
Я тут как стоял у дверей, так и сел на пол — ноги подкосились, вообще, чуть было в обморок не упал. На душу мерзлый камень залег, слезы навернулись на глаза, но я быстро проморгался и постарался вида не подать, да если и подал там что, то Кира все равно не заметила. Бедная девочка! Тогда меня в первый раз инфаркт прихватил, я его так на ногах и перенес, и с тех пор мой будильник частенько барахлит…
Володя остановился и прислушался к чему-то за окном. Николай, с надеждой — тоже, но там ничего не было, кроме летней ночи, бившейся в стекла как вода о берега озера.
— Послышалось что-то, — пробормотал Васильев. — А как было дело-то? Понимаешь, Кира повадилась часто одна без меня в кино ходить, не вообще без меня, а только на те кинокартины, где там ее Абдуллаев играл. А по телевизору, так уж не один фильм с ним не пропустит. Тут к ней лучше не подходи! И вот, когда я в Днепропетровске был, в это время одно кино с Сашкой в заглавной роли по телеку гнали, которое раньше она никогда не видела и которое редко в прокате было, хотя фильм, в общем-то, неплохой. «Сорок второй» называется. Может, смотрел?
Николай, выплюнув сигарету, кивнул. Он внимательно следил за состоянием собеседника, но в свете всех его преступлений и предательств, не испытывал к нему никакого сочувствия.
— Почему ты опять не сказал мне, я бы подставил пепельницу, — недовольно проворчал Васильев, поднимая с пола окурок. — Хочешь, чтобы мы тут все сгорели?
— Налей мне еще, — не реагируя на замечание, сказал Николай намеренно «МНЕ», чтобы не вызвать лишних подозрений.
Он точно знал, что Володя обязательно выпьет за компанию, особенно переживая свое скрытое от всех прошлое, которое для Николая сегодня стало сущим откровением.
— Да, конечно, давай, братан, — отозвался собеседник, оправдав его ожидания, хотя и неприятно резанув последним словом ухо Николая. — В этом разе нельзя не выпить.
Они выпили еще, и Николай снова отказался от закуски, коему примеру последовал и Володя. Теперь он был достаточно пьян, но не настолько, чтобы шататься, а тем более упасть и заснуть. Просто язык его стал чуть тяжелее, а речь замедленнее. Несмотря на это, он довольно внятно продолжал повествовать дальше:
— Ну, если ты, Колян, смотрел это кино, то должен помнить заключительный эпизод. Сашка там одного белого офицера играл, которого красные в конце фильма расстреливают. И там по ходу эпизода к нему рвется его невеста, как некстати, на Киру похожая, хочет с ним под пули, чтоб умереть вместе. А ее красножопые держат, не пускают. И тут бах-барабах — красные стреляют, белогвардеец валится на спину, ну, там кровь, все такое, девушка вырывается, бежит к офицерику и падает ему на окровавленную грудь. И тот шепчет ей напоследок, мол, смерть не разлучит их, ничто не разлучит, он к ней с того света придет. И умирает. А деваха та беременная была, и у нее роды прямо тут начались, мальчик народился, а она и говорит новорожденному, мол, вот ты и вернулся, любимый. В общем, как-то душещипательно все…
Но не в этом дело. Кира как-то это все близко к сердцу приняла, уж не знаю почему, но у нее схватки как-то резко начались, и она тут же сама тоже рожать стала. Мальчик родился мертвым. Ети его мать! — Володя в сердцах ударил кулаком по столу, так что на нем, с жалобным звоном, заплясали бокалы и бутылки.
— Давай еще по маленькой! — Васильев снова разлил рюмки и оба выпили, снова не закусывая, только Володя занюхал корочкой хлеба. — Вот такие, братан, были дела. Но это еще не все! Не все, братан!
Васильев сорвался с места и, подойдя к Николаю, обнял и, уткнувшись подбородком в его голову, зарыдал.
Николаю было неприятны его слезы, капавшие ему на волосы, но он терпел и не отстранялся. Он подумал, что, судя по поведению и манере говорить, Володя был уже прилично накачан, и у Николая начала, наконец, тлеть надежда на то, что еще после пары рюмок тот окончательно свалится. Между тем, Васильев, спотыкаясь, вернулся на прежнее место и продолжил разговор:
