Сусана Фортес - Кватроченто
— Я был в часовне и на развалинах монастыря, — заметил Росси, — но не имел ни малейшего понятия о крипте.
Подземелье походило на бывшую катакомбу с очень узкими боковыми ответвлениями-туннелями, погруженными в густой мрак. Профессор зажег спичку, прикрывая ее ладонью, и углубился в один из ходов. Я не решилась пойти следом: замкнутые пространства с детства пугали меня. Поэтому я осталась в главном помещении, застегнув куртку на все пуговицы — было холодно. Прошло пять минут, шесть, семь, восемь…
— Джулио! — позвала я, но ответа не получила. Я сделала несколько шагов по тому туннелю, куда он пошел, но из-за кромешной тьмы не отважилась на большее. — Джулио! — крикнула я снова, теперь уже порядком встревоженная.
Оказавшись в этом подземелье, я сразу же ощутила какое-то беспокойство — так, словно наши шаги были легко предсказуемы или кто-то за спиной у нас знал, что мы будем делать именно это. Человек может предчувствовать события, догадываться о них. Какая-то часть нашего сознания улавливает опасность до того, как она приходит, но эта часть запрятана где-то глубоко. Дело не в том, что от страха мы воображаем бог знает что; дело в том, что наш разум, убогий человеческий разум, отбрасывает эти предчувствия, хотя во многих случаях они способны спасти нам жизнь.
Я вернулась назад и помчалась по винтовой лестнице до двери, ведущей в часовню. Но, как и следовало ожидать, та была заперта снаружи. Я стучала в нее — руками, потом ногами, кричала до изнеможения — все без толку. Через несколько минут раздались шаги по каменным плитам, вселившие в меня надежду. Послышался сухой щелчок выключателя. Теперь крипта освещалась только факелами: потолок еще было видно, но все остальное тонуло в непроглядной тьме.
Я снова спустилась по ступенькам. Холод и запах плесени становились все невыносимее. Я окоченела. Сердце у меня сжалось, когда я снова посмотрела на потолок, на эту уйму лиц. Я была уверена, что долго не продержусь.
— Джулио! — позвала я вновь и вошла в туннель.
Стенки сочились влагой, я потрогала камни — рука скользила. В какой-то момент мне показалось, что подземный ход разветвляется. Я ничего не видела во мраке. Еще несколько шагов — и я остановилась. Если бы иметь с собой фонарь! Я выбрала то ответвление, которое казалось шире. Вскоре я почувствовала, что туннель слегка уходит вниз. Идти стало легче. Не знаю, сколько я так пробрела — метров двадцать — тридцать, должно быть, — но это было самое большое расстояние из всех, пройденных в жизни. Я дрожала, ноги в тонких матерчатых туфлях ужасно замерзли. Вдруг меня что-то пощекотало по щиколотке. Почва стала мягче, напоминая ложе реки… Я наклонилась и коснулась ее пальцами, но там была не вода, а что-то мягкое, желеобразное, как плоть медузы. К горлу подступила тошнота. Земля кишела мелкими существами, холодными и морщинистыми на ощупь, с кожей клейкой, будто покрытой сотнями крошечных присосок. Я даже не успела вообразить, как омерзительная мокрица ползет по моим джинсам: отвращение, страх и тревога сделались настолько невыносимыми, что я заорала изо всех сил. Это был доисторический, нечеловеческий вопль, который дошел до самого дна этих подземелий, чем бы они ни были.
— Анна! — послышался слабый окрик.
Я задыхалась, воздуха не хватало. Мне казалось, что я углубляюсь в лабиринт для мертвецов, из которого нет возврата.
— Джулио! Ты здесь?
— Да, недалеко от тебя.
Голос звучал откуда-то справа. Сжав зубы, я пошла, держась руками за стены, сдерживая рвотные позывы, и наконец увидела бледное пламя спички. Это была, наверное, сводчатая подземная молельня. Профессор Росси стоял, прислонившись к стене, — лицо его было вымазано грязью — и держал спичку в руке. В ее жалком свете он напоминал шахтера.
— Что с тобой случилось?
— Не знаю… Наверное, врезался во что-то головой.
И тут я с ошеломляющей ясностью поняла, что живыми нам отсюда не выйти. Если бы вернуться хоть в главное помещение, подумала я, вздыхая по небесно-голубому своду, лицам ангелов, распростертым золотым крыльям. Но теснота окружающего пространства сразу же напомнила, как далеко мы от поверхности. Сердце мое билось так часто, как никогда раньше. С клаустрофобией я ничего не могла поделать.
— Меня тошнит.
— Спокойно, дыши глубже. — Джулио набрал в грудь воздуха, показывая, как нужно делать. — Еще… Забудь о том, где мы. — Он зажег новую спичку, от которой потянуло серой, и этот запах показался мне самым лучшим. — Посмотри на меня. — Он взял меня за подбородок и посмотрел в глаза. — Мы обязательно выйдем отсюда. Поняла?
Давным-давно, играя в прятки на дне рождения у подруги, я закрылась в очень тесной комнате, а щеколда на двери взяла и сломалась. Там было много всякого хлама: гладильная доска, металлическая лестница, электродрель, веревки, пилы, наверняка был и выключатель, но я его не нашла. Я не стала звать на помощь, кричать или бить в дверь ногами — я сидела, прижавшись спиной к стене, неподвижно, едва дыша. Я была так напугана, что не могла издать ни звука. Меня звали, но я была не способна ответить. Не знаю, сколько времени я там просидела, но, видимо, настал вечер — кто-то открыл дверь, чтобы взять фонарь и продолжить поиски в окрестностях. Какое это было чудо — выйти и попасть в объятия отца, увидеть высокие деревья, а между ними — звезды… все равно что вынырнуть из воды.
И сейчас, должно быть, уже давно настала ночь, хотя с уверенностью я бы не сказала — ощущение времени здесь, внизу, смазывалось. Я посмотрела на длинные пальцы Джулио, сплетенные с моими, на его тонкое запястье с косточкой, выдававшейся, как одинокий утес, на худой костлявый мизинец. Ганс и Гретель в пещере колдуньи.
Стало ясно: кто-то предвидел наш приезд. Но о том, что мы собирались посетить часовню, знал только антиквар с виа Санто-Спирито. Он мог предупредить священника, а тот дал указания охраннику, продающему медальки. Несомненно, кто-то взял на себя слишком много хлопот из-за тетрадей, за которые ни на одном аукционе не выручить крупной суммы. Конечно, не исключался каприз коллекционера — рынок старинных кодексов и документов сильно зависит от чудаческих выходок. Но чтобы какой-то человек воспылал страстью к этим дневникам — такая мысль представлялась мне малоубедительной. Лупетто не пользовался особой славой в свое время, да и сейчас почти неизвестен за пределами узкого круга ученых. Пожалуй, профессор Росси прав и за всем этим стоит некая секта. Не такая уж безумная идея, учитывая стычки живописца с церковниками, — не пользуйся он постоянной поддержкой Медичи, не миновать ему знакомства с Черным братством. А может, и не секта, а общество совсем другого рода — на это намекал Феррер, обнаружив, что материал причислен к «папским секретам» — документам, слишком откровенным по содержанию. Реставратор знал, что говорил, ведь он выполнял работы для Ватикана, но я не понимала, как записи Мазони могут затрагивать интересы теологов, особенно если учесть, что девять тетрадей, изученных мной, были просто собранием заметок и рисунков, размышлений о свете и тени, счетов из лавок, трактатов о зевоте, чихании, анатомии муравьев… Мазони интересовался лишь тем, что прочно связано с действительностью, и его тетради скорее походили на дневник фотографа, стремящегося схватить жизнь на лету, чем на богословский труд. Росси рядом со мной тоже пытался связать все концы: я видела его лицо в профиль, с резкими морщинами, как всегда, когда он сосредотачивался.
Главный вопрос практического свойства звучал так: если у нас нет тетрадей, а кто-то их упорно ищет, у кого же они? Не могли же они исчезнуть как по волшебству. Чем дальше, тем меньше я понимала, любой ответ казался мне слишком усложненным, но на ум то и дело приходили Боско Кастильоне, карлик в пальто с лисьим воротником, «альфа-ромео» с черными крыльями. Воспоминания всплывали по частям, нечеткие от страха: мои руки, изо всех сил жмущие на тормоза велосипеда; разгромленная библиотека профессора; автомобильные фары, обшаривающие спальню; полоса света среди переплетения глициний; взгляд Джулио из темноты, его палец на губах — простой элемент азбуки взаимопонимания.
Я попыталась воспроизвести в уме логику нашего противника, как учил Росси, но в этих обстоятельствах умозаключения выстраивались плохо. Моему воображению рисовались ниши в стенах с черепами и костями, гнусные обряды, листья рукколы. Я, конечно же, вспомнила обо всех известных мне допросах и пытках. Коммунист, которому клещами вырывали ногти в подземельях испанской службы безопасности, Мончо Пиньейро, рыбак-анархист из Порту-ду-Сон с пальцами, сожженными паяльной лампой, и другие, замученные заживо. Я думала о дыбе, орудии инквизиторов, когда еретика поднимали к потолку за руки, связанные за спиной, и давали ему опуститься под собственным весом: несчастный останавливался в полуметре от пола со смещенными костями. Я думала также о разных видах заточения, о замуровывании и прочих ужасах прошлого. Я думала о молодой женщине, одетой на старинный манер, в платье из бархата, появившейся на веранде дома близ Сантьяго, с потрескавшимися ногтями и сломанными пальцами; все ее тело было неестественно скорчено, как у погребенных заживо, глаза выпучены, нижняя челюсть отвисла. Я думала о трупе каменщика, найденном в бетономешалке. Я думала и о святой Вердиане, которая тридцать четыре года провела в своей келье, в компании со змеями.
