Жан-Франсуа Паро - Таинственный труп
Этот выпад омрачил настроение Николя.
— У вас снова сварливое настроение! Давайте выбросим его и посмеемся! Если не хочешь прослыть шарлатаном, не стоит выходить на сцену. А если уж вышел, то изволь изображать шута, иначе тебя закидают камнями.
— О, как это верно, вашими устами говорит сама мудрость. Почему, чтобы понравиться нынешнему обществу, надо опуститься до гротеска, до карикатуры? И при дворе, и в столице признают только жестокость, она спасает и защищает. Мне смешно, но в глубине души очень горько, особенно потому, что я привык подчиняться только велениям сердца. Я люблю глупых остроумцев, их глупость всегда рядится в одежды любезности и простодушия. Но бойтесь дураков!
— Мне пора бежать, меня ждут при дворе. Надеюсь, что по возвращении найду вас совершенно здоровым!
Вместо прощания Ноблекур весело помахал ему своей тростью.
В кухне Николя подозвал Пуатвена и попросил его сходить за фиакром, который должен был ожидать его перед таверной «Серебряный якорь» на улице Монторгей. Затем, передав ему записку для Бурдо, он вышел на улицу Монмартр, потоптался несколько минут, обмениваясь шутками с подручным Парно, съел горячую бриошь, которую от имени своего хозяина принес ему подмастерье, а потом отправился к тупику, упиравшемуся в один из входов в церковь Сент-Эсташ. Сей храм не раз позволял ему незаметно ускользнуть от преследователей. Войдя в церковь, он тотчас вышел через другой вход, пошел в обратную сторону и, окинув внимательным взором улицу Монмартр, свернул в пассаж Рен-д’Онгри, длинную вонючую кишку, выходившую прямо на улицу Монторгей. На пути ему встретилась толстая кумушка, устроившаяся на плетеной скамеечке с вязанием в руках. При его появлении она вскочила и прижала его к своей широкой груди.
— Ах, Николя, красавчик мой, куда ты бежишь так рано? Как пить дать на свидание.
— Я мчусь на другой конец света. Но если кто-нибудь захочет последовать за мной…
Она уперла руки в бока.
— То я ему покажу! Иди спокойно: прежде чем поймать тебя, им придется обойти меня!
Он заспешил дальше, радуясь встрече со старой знакомой. Как-то раз Жюли Беше, по прозвищу Майская Роза, оказалась в составе депутации рыночных торговок, прибывших в Версаль. А так как она была необычайно похожа на Марию-Терезию, королева заметила ее. С тех пор Жюли обожала королеву, и беднота, проживавшая по соседству, в конце концов назвала улочку, где та проживала, пассажем Рен-д’Онгри.[48]
Перед «Серебряным якорем» его ждал фиакр. По дороге его внезапно скрутил голод, и он купил с лотка корзиночку уже вскрытых устриц[49] и бутылку сюренского, намереваясь скрасить себе сей скромной трапезой дорогу в Версаль. А так как Версальская дорога была не в пример ровнее ухабистых парижских улиц, он устроился и принялся с удовольствием поглощать устрицы, вкус которых возвращал его к воспоминаниям детства, проведенного на берегу океана.
Насытившись, он принялся размышлять о том, что ждет его сегодня. Король вряд ли станет говорить с ним о чем-либо ином, кроме как о неприятностях, случившихся с королевой. Следовательно, к делу надо приступать очень осторожно и деликатно, ибо речь шла о вопросе, вызывавшем ссоры не только между обоими принцами, но и между мужем и женой. К счастью, ничто не побуждало его ни нарушать клятву верности, данную королю, ни непочтительно отнестись к королеве. Соразмеряя деликатность задачи и необходимые ухищрения, он знал, что все зависит от того, как король начнет разговор. Не имея поддержки, Людовик, как и все молодые люди, был застенчив и одновременно надменен. Стоило ему только заподозрить, что кто-то хочет подавить его волю, как он тотчас утрачивал способность изъясняться четко и ясно и его открытость в отношениях с Николя могла испариться в любую минуту.
Оставив экипаж перед двориком Лувра, он спросил знакомого лакея в голубой ливрее, привыкшего держать нос по ветру, не вернулся ли король с охоты. Нет, еще не вернулся; судя по слухам, в охотничьем азарте король стал частенько забираться в самую чащу леса Марли. Взяв с лакея обещание предупредить его, как только охота завершится и все начнут возвращаться, Николя отправился погулять в парк. В последний раз он проходил здесь в прошлом году, но сегодня он не узнавал прежних пейзажей. Деревья, посаженные Людовиком XV, были срублены[50], а те, что не успели срубить, пали жертвами гроз и бурь. Несмотря на то что на их месте прижились новые посадки, Николя не покидало чувство горечи, возникающее при виде не подлежащих восстановлению развалин. Он уже никогда не увидит парк таким, каким увидел его шестнадцать лет назад, во время своего первого приезда в Версаль. Лишенный обрамления, в это хмурое зимнее утро замок выглядел мрачным и застывшим. Неожиданно в плечо ему вцепилась чья-то худая костистая рука, и он вздрогнул, оборвав свои печальные размышления. Обернувшись, он увидел обезьянье личико Ришелье в обрамлении меха выдры, служившего воротником широкому плащу маршала. Возможно, сравнение было неуместным, но тем не менее показалось, что перед ним предстал персонаж жанровой сценки, где одетая в человеческий костюм макака прыгает по гостиной, оставляя после себя полнейший беспорядок. Старая мумия беззвучно усмехалась, что подтверждал пар, исходивший из ее вытянутых в ниточку губ. Рука сделала рывок, и маршал схватил его так крепко, словно пытался удержаться от падения.
— Когда имеешь честь встретить нашего дорогого Ранрея, готовься, события не за горами. Это я давно заметил.
— О, сударь, я всего лишь прогуливаюсь по парку, дышу воздухом и сожалею о прежних деревьях.
— И, как всегда, не отвечаете на вопросы! Ах, как же хорошо я вас знаю…
Костистая рука продолжала сжимать ему плечо. Придвинувшись поближе, герцог задрожал и прильнул к Николя. Волна мускуса, смешанного со столь же одуряющим ароматом, ударила ему в нос.
— …вы скрытны, словно дверь алькова!
— Или как поворачивающийся камин, — со смехом ответил Николя.
— Ах, как давно я не рискую им пользоваться! — усмехнулся Ришелье. — Что новенького? Мне больше ничего не говорят. Свершил ли наш юный монарх свое самое важное дело? Что говорят ночные хроники? Погремушки уже гремят? Скоро ли ждать наследника? Ах, вы опять молчите. Следовательно, наверняка все знаете. Это он? Это она? А может, этой австрийской телке, что сердится на меня и водит меня за нос, нужен молодчик-заводчик?
— Сударь! Я исчезаю, дабы не слушать далее.
— О, это привилегия возраста, дорогой. Можно говорить все и удовлетворять любые свои капризы, если, конечно, ты их не удовлетворил раньше.
Взгляд герцога устремился к новым посадкам. Вид еще не засаженных участков настроил его на язвительный лад.
— Увы, — помолчав, произнес он непривычным тоном, — на моих глазах все стало идти на убыль: власть короля, этикет, парики и деревья. Что стало с раскидистыми деревьями, что шелестели кронами при моем первом повелителе?[51]
Он с улыбкой покачал головой.
— К вашему сыну это не относится, он образец французского дворянина. Что такого вы ему рассказали обо мне, что он смотрит на меня как на статую командора?
— Ноблекур всего лишь поведал ему о битве при Фонтенуа.
Костистая рука задрожала.
— Молодые люди чаще выбирают любовь, нежели воинскую славу. Но породистого пса видать издалека, как говаривал наш покойный король. У вашего Луи есть огонь. Он найдет и любовь, и славу. Но он умеет и развлекаться. Лохматая голова нравится мне гораздо больше прилизанной прически.
Интересно, на что это он намекает, подумал Николя. И тут же успокоился: отцы никогда до конца не знают своих сыновей.
— Мальчикам надо предоставить возможность следовать своим природным склонностям. Мне хотелось бы, чтобы молодой король поступал так же, но он добродетелен. Вот, главное слово и сказано! Верно говорят: пороку, как и добродетели, надо учиться; тот, кто всегда на виду, должен уметь жертвовать своими пристрастиями. У нас в семье это хорошо знают… у людей, как и у животных, от природы появляются морщины, а от воспитания и привычек — мозоли.
— О, сударь, однако, у вас далеко идущие планы.
— Будь вы в моем возрасте, вы бы поняли, что молодость — это постоянное опьянение, это горячка рассудка.[52] Разве ваш собственный путь был прям и усеян розами?
Николя вспомнил, с какой яростью он спорил с маркизом, своим отцом, и ничего не ответил.
— Вот видите! Возвращайтесь к себе. Король слишком благоразумен. У него достаточно чести и знаний, однако у него нет огня, присущего молодости. Когда он выносит решение, оно обусловлено мимолетным приступом ревности к тем, кто на его месте чувствовал бы себя гораздо увереннее…
Он принял привычный тон развратника, того, чья исполненная безумств юность прошла в компании регента Орлеанского.
