Мэтт Рубинштейн - После дождичка в четверг
Джек смотрел на цветные рисунки, мерцавшие в неверном свете свечей. Они казались абсолютно правдоподобными, и он внезапно понял почему: их выполнили природными красками, когда еще не были изобретены синтетические материалы. Такими же оформлены Келлская книга, иллюстрированная Библия, другие старинные фолианты… Пигмент, нанесенный на пергамент, не просто имитировал ингредиент — он им и являлся: лилово-красный цвет давала марена, ярко-зеленый — малахит, синий — лазурит. И последний минерал — единственный, который он не смог идентифицировать… не важно, потому что он тоже был здесь, на странице.
Джек бритвой соскоблил крупинки, стараясь не повредить пергамент, — получились крошечные кучки каждого из недостающих ингредиентов.
Эликсиры немедленно отреагировали: резко сменили цвет и как бы усилили сияние, исходящее от свечей и проектора.
В одной колбе бурлило нечто ярко-синее, в другой — кроваво-красное, в третьей — зеленое, в четвертой — что-то прозрачное и почти невидимое. Жидкость в последней колбе приобрела цвет, подобного которому Джек еще не видел; он не смог бы описать его, не смог бы сказать, к чему ближе этот оттенок — к красному, синему или зеленому.
Склеп играл всеми возможными цветами, в том числе находящимися за гранью видимого спектра — инфракрасным и ультрафиолетовым. На стенах появились звезды и начали объединяться вокруг планет, создавая новые галактики. Джек чувствовал себя так, будто плывет со своей машиной в самом центре Вселенной.
Стеклянная тарелка засветилась белым. Джек смотрел на нее, а она сияла, как луна сквозь истончившиеся облака. Он поверить в это не мог, но машина работала. Око открылось.
Он помахал рукой перед проектором, впитывая и прерывая поток света. В первой колбе появилось что-то темное и стало перемешаться вместе с лучом, окрашивая каждую следующую склянку в новый цвет. Зеленый стал красным, красный — синим, прозрачный эликсир — золотым, и так далее, как будто машина замедляла скорость света.
Затем тень достигла тарелки, и Джек увидел свою руку насквозь — петли и завитки, будущее в линиях ладони, быстрое течение крови. Он видел, как перемещаются клетки, превращаясь в бесчисленные комбинации ДНК. Джек отдернул руку, тень медленно стекла с нее — а картинка просуществовала еще несколько секунд.
Он заметил, что пленка Бет по-прежнему свисает с катушек. Джек пропустил ее через окошечко и включил проектор.
Все они были на пляже, волны в ускоренном темпе набегали на берег, и Джек вспомнил, что в первый раз они с Бет просматривали пленку, когда счет был не в ее пользу. Камера была у Джуди, а Фрэнк и дочь строили замки и зарывали друг друга в песок. Типичное домашнее видео. На пленке были видны все прожилки, хотя в общем и целом она выглядела как всегда — маленькая, но правдивая картинка на стекле.
Потом вдалеке показалась расплывчатая фигура: лысеющая голова, характерный наклон шеи. Джек наблюдал, как фигура разделилась на две — одна держалась на расстоянии, а вторая становилась все больше и отчетливее по мере приближения к камере. Сэм подходил ближе и ближе, и картинка расплывалась и двоилась. Джеку показалось, что он следит за перемещениями Сэма по пляжу одним глазом; он почувствовал себя как будто разделенным надвое. Фрэнк ничего не замечал, а внимание Джека привлекла крошка Бет: вот она воткнула лопатку в песок, и контуры расплылись: тоскливое личико, безвольные руки, гримаса боли. Где-то в стороне половинка Сэма продолжала смотреть и улыбаться, пока семейство шло по пляжу, и наконец Фрэнк заметил, что Джуди наполовину нет. И тогда его дух покинул тело и ушел в песок.
Фильм закончился; мелькнул белый кончик пленки, со стекла исчезло разорванное изображение Бет. Джек прижал ладонь ко лбу. Мозг горел. Машина прояснила размытую картинку на пляже и заглянула в будущее. Она увидела правду. Это была несомненная правда, которую он знал — которую ему следовало знать уже давно.
Значит, машина работает. Манускрипт сдержал свое туманное обещание — обещание, которое Джек вырвал у него потом и кровью. Толкование языков, открытое окно, отдернутая занавеска. Его окружали тени и татуировки, они теснились вокруг церкви, но он обладал непреложной истиной. Кобальт и вермильон, изумрудное зелье, невероятные цвета — и правда. Джек знал, что ему угрожает смертельная опасность, враги совсем рядом, но теперь он мог себя защитить.
Впрочем, он испытал машину лишь на хорошо известных ему событиях, тогда как некоторые тайны ждали своего часа тысячу лет. Испытанием — настоящим испытанием — был манускрипт, написанный безумцем на горе Кармель. Предстояло разгадать секреты мироздания, обнаружить утраченные языки и невероятные идиомы. И решить наконец сверхзадачу — понять язык, при помощи которого можно создать что угодно. Джек узнал достаточно, чтобы кое-как собрать машину, но ведь он располагал лишь грубым, приблизительным переводом. Теперь он и в самом деле сможет прочесть манускрипт. Язык, забытый много веков назад, воскреснет. Наконец он сможет его понять.
В отблеске свечей и радужном переливе зелий книга сияла и чуть подрагивала, пока Джек нес ее к машине и устанавливал перед проектором. Лучи потемнели до темно-золотого и коричневого.
Он наугад выбрал страницу, густо заполненную текстом, без картинок, и заспешил к стеклянной тарелке, стараясь не задеть аппарат. Сердце стучало как молот, дыхание обрывалось, и Джек сцепил руки, чтобы не тряслись. Он смотрел на стекло, ожидая появления образа.
Пусто.
Текст исчез. Все петли и завитушки, все безголовые змеи пропали. Ни пятнышка чернил. В ультрафиолетовом свете сияли комментарии — цитаты Констана, твердый почерк Уилкинса, пометки алхимиков, подчеркивания и вопросительные знаки, — только ни к чему они не относились: линии подчеркивали пустое место. Ничего.
Джек вернулся к манускрипту; страница, как и прежде, была исписана. Он отлистал в самый конец и нашел изображение мужчины, окруженного многоцветной радугой, отыскал слова, обозначающие марену и резеду, а потом поплотнее прижал пергамент и положил книгу под углом к свету.
Изображения на стекле не было — только потрескавшийся, покрытый пятнами пергамент. Джек видел очертания, которые могли быть рукой или глазом, мачтой корабля или платьем, развевающимся на ветру. Все равно что облака или лунные человечки. Но картинки не было. Не было ничего.
Цвета исчезли. Текст исчез. Джек снова принялся листать манускрипт. Стекло отражало лишь пометы на полях — и все. Раньше здесь были только рисунки: женщина, возникающая из книги, заговорщики, чудесный механизм, — теперь не было ничего.
На память пришли слова Эша о манускрипте и разлагающихся изотопах: чернила безумца с горы Кармель не въелись в пергамент, как следовало бы купоросным, которыми пользовались почти тысячу лет назад. Джек задумался, что бы это могло значить, что породило эту иллюзию.
И все же где-то в глубине, за пределами инстинкта и здравого смысла, Джек понимал, что машина работает и что он видит правду.
Манускрипт — настоящий манускрипт — был пуст.
Не оказалось в нем ни утраченного идеального языка, ни универсального переводчика — ничего. Джек сумел увидеть то, что хотел, а манускрипт мог быть чем угодно или… ничем.
Джек твердил себе, что это неправда, что это бессмысленно. Если машина работает, значит, манускрипт не имеет никакого значения, но в таком случае как он мог построить машину и заставить ее функционировать? В недрах сознания возник ответ: это, как и все остальное, его собственное изобретение; Джеку вовсе не нужна была машина — он и так понимал, что манускрипт пуст, а надо было подготовиться к восприятию истины.
Он листал рукопись и читал серебристые пометки на полях — идея фикс многих поколений. Все эти люди комментировали ничто — или друг друга. В холодном, безжалостном свете Джек понял, что такое эта загадочная скорбь, о которой его предостерегали. Не было ни заговора теней, ни таинственной секты. Лабораторию взорвали обыкновенные преступники, татуировки каждый делает по собственному усмотрению, а иоанниты — отличная благотворительная организация. Скорбь происходила от необходимости все это понять, в чем и заключалась магия манускрипта. Книга отвлекла Джека от Бет — он не сумел ей помочь, что и стало первой ласточкой; здесь крылись истоки ее разочарования и измены. Джек вспомнил слова Констана — цитату из Апокалипсиса: «И взял я книжку из руки Ангела и съел ее; и она в устах моих была сладка как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем». И все это была его вина.
Он прислонился к стене склепа и сполз на пол. Все его старания оказались бесполезны — он не только ничего не достиг, но и разрушил то, что было. Джек отчаянно листал манускрипт в надежде отыскать хоть какую-нибудь зацепку, но все, что он видел, — это многовековое безумие, к которому присоединился.
