Алексей Поярков - Ликвидация. Книга первая
Мыча что-то нечленораздельное, Штехель вырвал банку у него из рук, подхватил с полу огромный таз, вывалил туда компот. Таз отнес в коридор и с грохотом швырнул на пол:
— Жри!!!
Живчик молча, с тяжелым вздохом отвернулся. Чекан наблюдал за сценой с непроницаемым лицом.
— Сколько у нас еще времени?
— Часика три-четыре, — тяжело дыша, просипел Штехель.
Предъявив дежурному на входе в военкомат повестку, Давид заозирался, ища глазами указанный на бланке кабинет. Нашел. За обитой дерматином дверью со следами сорванной румынской таблички стояла тишина.
— Разрешите?..
Из-за стола поднялся военком, примерно ровесник Гоцмана. В звании подполковника, с массивным симпатичным лицом и живыми карими глазами. Давид пробежался взглядом по орденским планкам на его кителе. Хорошо повоевал военком, от души. Две Красных Звезды, «Отечественная война» обеих степеней, «За оборону Москвы», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией». И два ранения. Что-то не верилось, что такой человек мог отказать Фиме в пенсии… И уж тем более в то, что Фима мог заехать ему по физиономии.
— Подполковник милиции Гоцман… Вот… — Давид протянул извещение. — Вызывали?
— Вызывал… — Офицеры обменялись рукопожатием, и военком повернулся к небольшому сейфу, стоявшему в углу кабинета. — Одну минуточку, Давид Маркович.
Он позвенел ключами, распахнул тяжелую дверцу.
— Хотелось в торжественной обстановке, — виновато произнес подполковник, не оборачиваясь, — да, как на грех, всех подчиненных на Чабанку погнали… Знаете?
Примерно в тридцати километрах от Одессы, в Чабанке, размещался большой военный полигон. С назначением в округ Жукова Чабанку спешно переоборудовали и улучшали, и офицеров всех родов войск гоняли туда на полевую практику табунами. Об этом Гоцману было хорошо известно.
— В общем, придется так, — вздохнул военком, — как говорится, почти в боевой обстановке…
Он извлек из недр сейфа небольшую красную коробочку, одернул китель, выпрямился, строго и торжественно взглянул на Давида.
— Указом Президиума Верховного Совета СССР подполковник милиции Гоцман Давид Маркович за мужество и храбрость, проявленные во время Великой Отечественной войны при защите социалистической Родины, награждается орденом Красного Знамени… Поздравляю вас, товарищ подполковник!
Ничего не понимающий Гоцман растерянно принял из рук военкома коробочку. Раскрыл, достал орден… Он увесисто лежал у него на ладони, тяжелый, серебряный, почти такой же, какой давали в Гражданскую. Только тогда вместо «СССР» на нем было написано «РСФСР».
—– Служу Советскому Союзу, — наконец неуверенно, вовсе не по-уставному произнес Давид. — А… за что? И почему вот так… после войны?
Военком засмеялся:
— За что именно — вам лучше знать, Дарид Маркович. А что вот так, после войны… не удивляйтесь, сейчас такая неразбериха в наградных отделах творится. Что-то куда-то не дошло, где-то фамилию не так написали — и привет… Но, видите, разобрались же в конце концов! Так что носите на здоровье…
Подполковник говорил еще что-то, но взволнованный Давид не слышал его. Он вспомнил тот ноябрьский день в Киеве, Контрактовую площадь и Гостиный Двор, из окна которого садил и садил безостановочно пулемет. Тут и там на грязном булыжнике темнели бугорки тел убитых солдат. На углу Александровской улицы дымно горела немецкая самоходка «хуммель». И еще дико, страшно кричал на одной ноте раненый старшина Жебуртович — ему пробило пулей височную кость, он ослеп… И огромный город лежал наверху, нависая над Подолом, и к этому городу нужно было пробиться сквозь огонь, и лужи, и грязный снег… А пулемет продолжал гавкать, словно давясь от жадности патронами, и тогда Давид медленно, очень медленно, стараясь не привлечь к себе внимания, пополз по мокрому, уже схваченному первым заморозком камню старинной площади…
А потом долго лежал, тяжело дыша, на этих самых камнях, стараясь думать о том, что его обязательно подберут санитары. Пулемет молчал, и бой шел уже в глубине Подола, смещаясь к Владимирской горке. А он лежал. И было очень холодно. Горячей была только кровь, очень яркая, алая, словно нарисованная талантливым художником-баталистом…
Наверное, его лицо изменилось, потому что подполковник участливо тронул Гоцмана за плечо:
— Все в порядке, Давид Маркович?..
— Шо?.. — Давид с трудом пришел в себя. — Та не, я просто… сообразил, за шо его дали. — Он кивнул на орден и вдруг предложил военкому: — Слушай, надо бы обмыть его, шо ли… У тебя есть?
Военком молча прошел к двери, выглянул в коридор, захлопнул дверь и запер изнутри. Потом достал из сейфа початую бутылку водки, банку тушенки и два стакана…
Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.
— Дай бог, чтобы не последний…
Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.
Подполковник придвинул к нему тушенку и складной нож:
— Заешь, Давид Маркович… И если не секрет — что ты там… сообразил?
— За Киев, — коротко пояснил Давид, жуя тушенку. — Не приходилось там бывать?
— Нет, — покачал головой военком. — Разве что до войны… У меня другие маршруты были.
— Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?
— Ну да, 290-я стрелковая…
— А где задело-то?
— Первый раз под Белевом, второй — в Литве…
— Ну, будь здоров…
— Поехали…
Выпили еще, зажевали.
— А тебя где зацепило? — спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.
— А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.
— В смысле? — непонимающе взглянул подполковник.
— Ну… поллитра с меня.
— А! — засмеялся военком. — Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…
После паузы Гоцман, помявшись, выговорил:
— Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил?.. Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный?..
— Петров, Петров… — нахмурился военком. — Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?
— Ты, наверное, недавно назначен?
— Ну да, — вздохнул подполковник, — месяц как из Белорусского округа перевели. А что? — снова повторил он.
— Ничего, — невесело улыбнулся Гоцман. — Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…
Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…
Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.
— Куда? — окликнул его лейтенант.
— Отлить. Невмоготу уже.
— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…
— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.
— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…
Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы…
Глава пятнадцатая
По случаю концерта драгоценного для Одессы человека ярко освещен был не только оперный театр — вся небольшая площадь перед ним и вся улица Ленина в этот вечерний час буквально тонула в сиянии праздничных фонарей. Со всех сторон к подъезду здания спешили нарядные пары, мелькали в сумерках белые кители и фуражки офицеров, слышался женский смех. Подкатывали и останавливались дорогие трофейные машины. И даже те одесситы, которым вовсе не светило разжиться билетиком на такое мероприятие, как концерт Утесова, прогуливались сегодня перед оперой, чтобы почувствовать себя причастными к празднику. И потом, им так надоело жить в полутемном городе, а тут прямо как до войны — иллюминация, да и только!
Фойе театра полнилось сдержанным гулом людских голосов. Довольные собой мужчины в двубортных костюмах с подбитыми ватой плечами гордо демонстрировали своих подруг, а подруги, в свою очередь, хвастали перед соперницами кто фетровой шляпкой с вуалеткой, кто новым креп-жоржетовым платьем, кто чехословацкими серьгами под красный гранат, кто рукавом «японка» с подкладочкой, кто чулками-«паутинкой». И уж конечно, все они дружно презирали простушку, которая приняла креп-сатиновую ночнушку с кружевной отделкой за вечернее платье и в таком виде явилась в оперу. Корректно приветствовали друг друга офицеры и чиновники различных ведомств. Рядом с независимым видом прохаживались персонажи, тоже принадлежавшие к сливкам одесского общества, только не светско-советского, а воровского. Они небрежно щеголяли вальяжными клешами, клетчатыми ковбойками, кепками-восьмиклинками и жакетами, перешитыми из румынских мундиров. Короче, как говорили в Одессе, в театре был навал разного народу.
