Валентин Лавров - Кровавая плаха
Федотов, голубоглазый мальчик-красавец, менее всего похожий на преступника, мечтательно говорил:
— Переплыть в Японию, вот было бы славно! Ведь подобное, говорят, случалось. Открыть там свое дело. Я бы цветы рисовал на ткани. В жены взять японочку, детишки бы пошли узкоглазые, но с примесью славянства… Эх, как я дома хорошо жил! Помогал церковь расписывать, прилично зарабатывал.
Губарь, распаляя себя, прошипел со злобной усмешкой:
— А для какого же рожна ассигнации подделывал, коли «прилично зарабатывал»? Еще большего богатства захотел?
— По глупости, конечно, все произошло.
— Да уж точно, дурак ты дураковый! — смачно сплюнул в костер Губарь.
На другой день Губарь шепнул Васильеву:
— Смекивай, я этого молокососа нарочно с нами взял. Он скусный, как молодой поросеночек, гы-гы! — Губарь ощерил по-лошадиному крупные желтые зубы. — Давно не ел порося? Вот уж накормлю тебя досыта.
И страх, и отвращение обуяли Васильева. Он стал лихорадочно соображать: «Откажусь, так он меня убьет и съест! Что делать?»
…Вечером опять расселись вокруг костра. Губарь зашел Федотову за спину, наклонился, вытаскивая из голенища нож с толстым широким лезвием. Короткий взмах — и точным размашистым ударом он пропорол юноше сонную артерию. Фонтаном ударила кровь. Повалился юноша ничком, прямо в пламя костра. Вспыхнули белокурые волосы. Пошел запах паленого.
Через несколько дней беглецов поймали, избили и поместили в кандальную тюрьму.
Васильев был потрясен случившимся и откровенно поведал все следствию и товарищам по заключению.
Очевидец писал: «И он рассказал мне, краснея, бледнея, волнуясь от страшных воспоминаний, все подробно, как они подошли, вырезали мягкие части из трупа, вынули печень И сварили из нее суп в котелке…»
— Молоденькой крапивки нащипали и положили для вкуса.
Васильев, по его словам, сначала не мог есть:
— Да уж очень животы подвело. А тут Губарь сидит и уплетает… Ел.
Людоедов приговорили к равному наказанию: для начала они должны были получить по 50 плетей, затем отбывать неопределенный «испытательный срок» в кандальной тюрьме.
Есть закон: чем ниже пал человек, тем выше он возносится в тюремной среде. Но и в этой нравственной «табели о рангах» имеется свой предел. Тот, кто преступил его, будет отвержен товарищами по преступному миру.
Бывает это крайне редко, но бывает.
Вот и на этот раз каторжники пошли на небывалый поступок: собрали по грошам 15 рублей и вручили их грозе Сахалина палачу Комлеву. Просьб было две:
— Запороть до смерти Губаря и Колоскова, а Васильева по возможности щадить, не трогать внутренности.
Маленький, жилистый, с вечно слезящимися бесцветными глазками, облаченный в красную рубаху и черный фартук, Комлев усмехнулся, с достоинством отвечал — лицемерил:
— У нас по закону есть плепорция. Мы не губим и не потрафляем, а приговоры по положениям исполняем.
И, ощерив гнилозубый рот, засунул поднесенные деньги за пазуху.
Палач виртуозно отработал деньги. Колосков после порки с месяц промаялся в тюремной больнице и помер.
Губарь выдержал «лишь» 48 ударов и тоже испустил дух.
Васильев после наказания остался неискалеченным.
Уже на второй день он вышел из больницы.
ЭпилогОт всего пережитого помутился Васильев разумом. Еще раз бегал — в одиночку. Был пойман, вновь бит, получил очередной довесок к сроку.
Его освободила лишь всеобщая амнистия после февраля 1917 года.
После долгих странствий Васильев добрался до Москвы. Жена его давно нашла себе другого мужа, но на несколько дней — «для передышки» — предоставила Ивану угол и харчи.
Тесть еще в 1900 году помер. Дочь стала невестой — статная, с толстой русой косой. Сына Иван увидал лишь на фотографии — он был лицом удивительно похож на родителя. Его убили в 1916 году на германском фронте.
Дом покосился, хозяйство разорилось. Переночевав лишь одну ночь, Васильев ушел на рассвете — не прощаясь. Он бродяжничал недолго: заразившись брюшным тифом, умер. Похоронили его как бездомного — в братской могиле Пятницкого кладбища. Может, по соседству с Кулебякиным?
…Я видел Ивана Васильева на фотографии, сделанной на Сахалине. У него очень доброе лицо и полные отчаянной тоски глаза.
Чтобы упасть в бездонную пропасть, порой достаточно совершить лишь один неверный шаг. Разве не так, друзья?
Выродки
Две ничтожные личности дважды делались центром общего внимания. Случилось это весной 1896-го и осенью 1900 года. Газеты писали: это дело — «о больных детях» с расслабленными измочаленными нервами, галлюцинирующим воображением. Их вывели малая образованность, зависть, ослабленное чувство сострадания к ближнему. Им проще любить «все человечество» вообще, чем тех, с кем жизнь их сводит ежедневно.
Публицисты назвали это явление «болезненным криком умирающего века», пробудившего в сереньких натурах непомерное желание «срывать цветы наслаждения».
Во всяком случае, удивительно их презрение к своей и чужим жизням, та легкость, с которой они шли убивать беззащитную женщину или Великого князя.
Таинственные тениЭта майская ночь 1896 года была в Москве тихой и теплой. Полная луна ярко освещала Прогонный переулок Пресненской части. То появляясь в пятнах света, то исчезая в густой тени, крадучись двигались две фигуры.
Был тот час, когда мирные обыватели сидели за вечерним чаем, обсуждая события ушедшего дня и готовясь отойти ко сну.
Фигуры остановились возле большого деревянного дома. Теперь стало видно, что это две девушки. Та, которая была выше, дернула за шнур звонка.
Другая, совсем тщедушная, похожая на ребенка, спряталась в гуще сиреневого куста.
Дверь распахнулась, раздался радостный возглас: «Ах, Елизавета Юрьевна, наконец-то! Хозяйка за вас волновалась, вы так поздно нынче ходите».
…Миновало минут тридцать. И вдруг в тиши заскрипели петли дверей. Сдавленный голос позвал:
— Скорее сюда, Паула.
Из куста сирени метнулась неясная тень. Через мгновение, скрипнув, дверь вновь затворилась.
Приближалась минута злодеяния.
Под кроватьюОчутившись в небольшой неприбранной комнате, таинственные фигуры оказались совсем юными девицами, лет восемнадцати. Обе — блондинки. У высокой была по-мальчишески короткая прическа, а лицо имело нездоровый серый цвет. Уголки тонких губ то и дело нервно подрагивали.
Тщедушная, с очень узкими плечиками и плоской грудью, была весьма подвижна и явно тяготилась вынужденным молчанием. Знаками она показала, что хочет курить. Высокая достала из маленькой сумочки пачку папирос и протянула подруге. Едва та с жадностью затянулась, прикурив от керосиновой лампы-«линейки», как в дверь постучали:
— Елизавета Юрьевна, к вам можно?
Тщедушная вздрогнула, засуетилась, заметалась, глаза ее забегали, выискивая местечко, куда можно было бы спрятаться. Высокая ткнула пальцем: «Под кровать!»
Выронив папиросу, тщедушная бросилась под панцирную сетку, слышно корябнувшись о нее спиной.
Елизавета отбросила крючок, открыла дверь.
На пороге стояла миловидная, улыбающаяся женщина лет сорока. Она излучала радость и душевное тепло.
— Слышим, вы пришли, а к чаю не выходите. Здоровы ли, Елизавета Юрьевна?
— Я сейчас выйду, Каролина Ивановна!
Вдруг глаза у хозяйки округлились, она указала рукой на пол:
— Помилуйте, как можно горящие папиросы бросать на пол! Половичок, кажется, уже тлеет.
Елизавета торопливо подняла папиросу, заискивающе проговорила:
— Виновата, больше никогда вас, Каролина Ивановна, не огорчу. Пошли пить чай!
Разные планыВечернее чаепитие было традицией москвичей. Вот и в доме Каролины Ивановны за стол садилась, кроме нее, одинокой вдовы, уже знакомая нам Елизавета Юрьевна Ульдрих — компаньонка хозяйки. Девица приехала в Москву из Митавы в 1895 году. О своих целях она говорила так: «Желаю закончить университет, чтобы служить на благо отечества!»
За стол приглашались также 25-летняя кухарка Анастасия Шаховцова, женщина удивительной силы и страшного аппетита, и 58-летний дворник Егор Волченков, косоглазый, длинноносый, любивший выпить и рассказать что-нибудь из своей службы в почтовом ведомстве — о разбойниках или нападениях на людей диких зверей.
Сегодня за столом было оживленней обычного. Хозяйка говорила:
— Вы, дорогая Елизавета Юрьевна, из западных краев в Москву, а я, напротив, собираюсь в Вильно.
Все уже знали, что за хозяйку просватался богатый отставной генерал из Вильно. Каролина Ивановна вчера посетила вместе с Елизаветой банк и сняла для поездки 500 рублей.
