Кристоф Доннер - Король без завтрашнего дня
~ ~ ~
Королевскую семью втиснули в крошечную ложу переписчиков, расположенную как раз за трибуной Собрания. Так было сделано для того, чтобы тиран и его семейство могли следить за ходом дебатов по поводу собственной участи. Дебаты продолжались целый день и часть ночи.
Дофин узнал имена всех депутатов. Он познакомился со всеми новыми идеями, открыл истинную жизнь революции — этой ярмарки тщеславия, с ее карманниками и балаганными актерами.
Если бы не постоянное тревожное ощущение, он бы давно заснул под шум речей, убаюканный нереальностью происходящего. Но откуда все время доносятся выстрелы? Значит, во дворце идет сражение, и швейцарские гвардейцы, которые хотели их защитить, убиты? Королевские апартаменты разграблены, окна выбиты… Затем в Собрании появились и первые мятежники, покрытые пылью и кровью: они складывали на стол перед председателем награбленное, и дофин узнавал золотые кубки, шелковые покрывала, драгоценности матери… Один из инсургентов протянул покрытую кровью руку к ложе и заявил, что предлагает нации свою собственную руку, чтобы умертвить тирана. Он был так близко, что брызги его слюны попали на Нормандца, и того стошнило. Пришлось просить воды и тряпок, чтобы умыть ребенка привести в порядок его одежду.
Потом дебаты возобновились — нужно было наконец решить, что делать с королем и куда поместить его семью.
Кто-то предложил: в Люксембургский дворец. Споры затянулись до бесконечности. Кондорсе был назначен гувернером принца, который в конце концов заснул на коленях у матери.
Проснувшись на следующее утро все там же, перед этим Собранием, которое продолжало кричать, протестовать, требовать низложения, тюремного заключения, смерти, Нормандец произнес ту знаменитую фразу, которая полностью характеризовала и его, и все происходящее (хотя, возможно, он произнес ее и раньше, утром 6 октября в Версале, или в Варенне — или вообще никогда не произносил): «Мама, вчерашний день еще не кончился?»
Именно этот вопрос стоял перед Революцией: долго ли еще продлится вчерашний день? Ребенок, который задал его, навсегда остался узником вчерашнего дня, королем без будущего.
~ ~ ~
«Ввиду того, что из Люксембургского дворца можно скрыться через подземный ход, королевская семья будет отвезена в здание Министерства юстиции, что на Вандомской площади».
Однако в последний момент решение снова изменили: на сей раз выбрали аббатство Сен-Антуан. Между Учредительным собранием и Коммуной вновь разгорелся спор. Коммуна одержала верх.
Коммуной называлось объединение санкюлотов, состоявшее из 48 секций, включавших в себя делегатов всех парижских округов. Неизвестно точно, с помощью каких манипуляций Эберу удалось достичь своих целей, но в итоге было решено, что королевскую семью заточат в тюрьму Тампль.
— Тампль! — в ужасе воскликнула Мария-Антуанетта, услышав этот приговор.
Поздно вечером следующего дня королевская семья наконец смогла покинуть ложу переписчиков. Все члены семьи были измучены, грязны и голодны. Их посадили в карету, вместе с мадам де Турзель и ее дочерью Полиной, которым удалось избежать недавней резни в Тюильри, и графиней де Ламбаль, которой не удалось избежать следующей расправы.
Карета замедлила ход и остановилась на Вандомской площади, освещенной факелами: там снимали с постамента статую Людовика XV. Карета несколько минут стояла на месте, чтобы король смог разглядеть этот республиканский спектакль во всех подробностях и представить, что ждет его самого.
— Если бы они воевали только со статуями, — вздохнул Людовик XVI.
Этот добряк-рогоносец был неисправим.
Карета въехала во внутренний двор Тампля. Силуэт башни четко вырисовывался на фоне залитого лунным светом неба. Нормандец вспомнил гравюры из своих учебников истории. Он знал, что в тюрьме должны быть застенки и «каменные мешки».
— Сколько раз я просила графа д’Артуа, чтобы он приказал разрушить эту башню! Она всегда внушала мне ужас!
Обустраиваться пришлось долго. Все вокруг было влажным. Тем временем свежий номер «Папаши Дюшена», отпечатанный уже в собственной типографии Эбера, дышал ликованием:
«Вот уж праздник — чисто Рождество! Мы так долго пели „Дело пойдет!“, что оно наконец пошло!»
Теперь, когда королевская семья в Тампле, что с ней делать?
«Успокойся, толстый боров, французы не будут пачкать руки кровью труса! Они оставят тебе жизнь», — обещает папаша Дюшен.
Но какими же новостями станет питаться газета Эбера, если король так и будет спокойно сидеть в заключении? Чтобы развлечь читателей, папаша Дюшен меняет мнение:
«Никакой жалости к этому монстру; никакого прощения величайшему мерзавцу всего человечества! Да, нужно, чтобы предатель Капет был осужден; нужно, чтобы свободный народ раздавил это насекомое, которое вообразило себя выше законов, выше нации!»
Что ж, эта семейка становилась весьма рентабельной — благодаря занесенному над ней дамоклову мечу.
«— Два дня назад я был в Тампле, — рассказывает папаша Дюшен, — и увидел там всех своих старых знакомых из Тюильри. Они ходили туда-сюда, перешептывались, хихикали; мадам Вето и ее лесбиянки как будто насмехались над нами! Но вот пришел приказ из муниципалитета — забрать оттуда мадам Ламбаль, мадам Турзель и других потаскух из компании мадам Вето.
Что тут началось: переполох, рев, обмороки! Потом все стали обниматься на прощанье.
Стройте теперь свои заговоры с летучими мышами — они будут вашим единственным обществом! Папаша Дюшен станет вашим сторожем; отвечаю, что отныне и кошка сюда не проскочит!»
Несколькими днями позже папаша Дюшен хитроумно рассуждает: «Можно ли гильотинировать короля? Мать вашу, а почему бы и нет? Разве мы не свободные люди? Разве король, в сущности, не такой же гражданин, как и все остальные?»
В стенах Тампля началась новая жизнь. Вызывает удивление невероятная способность к адаптации этих людей, у ног которых некогда лежал целый мир и которые теперь оказались в нищете, бездействии, бессилии и унижении. Это поражает и восхищает одновременно — поскольку они продолжали оставаться властителями. Что-то в их глазах, в их осанке было вызовом всеобщему равенству, братству торжествующих толп.
Людовик XVI легко получил доступ в библиотеку тамплиеров — истинную сокровищницу редчайших книжных шедевров, лучших трудов греческих и латинских классиков. Это позволило ему, кстати, продолжать образование сына.
Давая Нормандцу первые уроки счета и письма, Людовик XVI убеждался в превосходной работе аббата д’Аво, прежде занимавшегося с мальчиком. Дофин писал упражнения на отдельных листках или в тетрадках, которые потом у него забирали, чтобы продать, сначала из-под полы, а двести лет спустя — в отеле «Друо» под стук молотка аукциониста.
~ ~ ~
12 августа 1792 года, отдав приказ о заключении королевской семьи в Тампль, Учредительное собрание вернулось к текущим делам. Не в силах поднять из руин экономику страны, оно принимало законы, которые окончательно ее разрушали, начиная с законов, направленных против духовенства: после упразднения конгрегаций семинаристов и госпитальеров в стране не осталось ни школ, ни больниц. В Париже гильотинировали первого роялиста за то, что он осмелился защищать короля после 10 августа.
Но если никто больше не осмеливался открыто выступать в защиту Людовика XVI, еще оставались люди, которые ему сочувствовали. И вот, чтобы морально поддержать короля и его семью, они придумали одну вещь: попросили разносчиков газет громко выкрикивать поблизости от Тампля новости с фронтов. Эти новости были обнадеживающими для короля: революционные войска терпели поражения, Лонгви был в руках австрийцев. 2 сентября прусские войска вошли в Верден. Скоро они должны были оказаться в Париже. Здесь уже били тревогу. Народ обезумел, повсюду искали предателей, чтобы их повесить; главные из них были заточены в крепость Форс или в Аббатство: аристократы, священники-рефрактеры — все, кого удалось задержать 10 августа. Нужно было покончить с этими контрреволюционерами. За три дня активисты из парижских санкюлотов уничтожили тысячу шестьсот заключенных, в их числе стариков и шестьдесят шесть детей; женщин предварительно насиловали и мучили. И на все это равнодушно, если не сочувственно, взирали парижане, ведь революционеры избавлялись от последних приспешников короля и церкви. «Третье сословие — это всё», — некогда написал аббат Сийес, и в ходе сентябрьской резни этот тезис был воплощен буквально. «Кто был ничем, тот станет всем», — как поется в известной революционной песне. А раз ничто стало всем, то остальные должны были стать ничем — попросту говоря, их надо было умертвить. И ни один писатель, ни один журналист, ни один депутат даже не попытались помешать творившимся ужасам. Художник Давид расположился у дверей тюрьмы, чтобы рисовать мертвые тела, которые оттуда выносили. Какой мастер!
