Николай Буянов - Май без императора
— Надеюсь, вы не выставите нас за порог? — с тревогой спросила Жоржетта. — Пока вы были на войне, мы заботились о вашей дочери…
— Это так, — подтвердил ее супруг. — Без нас ей пришлось бы совсем туго. К тому же лихие люди бродят вокруг, а тут красивая девушка, одна, без защиты…
Я вопросительно посмотрел на Жанну. Она легонько коснулась моей руки и проговорила:
— Не прогоняй их, отец. Они и вправду были очень добры ко мне. С тех пор, как…
Она не закончила, но я все понял.
— Давно это случилось?
— В тот год, когда была война с русскими, — хмуро ответил Жак. — Она долго болела, ваша жена. Мы ухаживали за ней, как могли, но… Это была чахотка. Мы ничего не могли сделать.
— Где ее могила? — глухо спросил я.
Жак тяжело поднялся из-за стола.
— Здесь недалеко, возле церкви. Пойдемте, месье, я провожу…
Я прожил в Фуа до конца июня. Потом уехал, взяв Жанну с собой. Я уговаривал ее остаться дома — так мне казалось безопаснее. Однако девушка была непреклонна.
— Я уже не та маленькая девочка, которую ты когда-то оставил, — сказала она мне. — Матушки больше нет, и теперь меня здесь ничего не держит.
— Ты не понимаешь, о чем просишь, — тихо повторил я. — Ты говорила, будто эти люди — Жак и Жоржетта — были добры с тобой (действительно добры, подумалось мимоходом, могли ведь и выставить сиротку за порог, кто бы помешал?). А я… Кто я тебе? Даже не родной отец…
— Ты был моим отцом много лет, — твердо сказала она. — Если ты уедешь без меня — что ж, я пойду пешком за твоим дилижансом, только и всего.
И я не нашел сил ей возразить.
На остров мы попали благодаря капитану Дорнэ — тому самому, что сунул мне в руки флягу с вином возле переправы через Березину. Мы встретились с ним в порту, откуда уходил корабль с Бонапартом на борту. Дорнэ обрадовался мне, как старому знакомому, и заявил, что его превосходительству генералу Гурго срочно нужен слуга — взамен сбежавшего незадолго до отплытия на Святую Елену («Нынче не встретишь настоящую преданность, Жизак, не то что раньше…») Надо ли говорить, что я согласился. Это был шанс для меня. Уж не знаю, кто подарил его мне: Бог или его вечный оппонент…
За годы, проведенные на острове, Жанна сама будто превратилась в распустившуюся розу: прекрасное лицо с тонкими чертами, стройное тело, высокая грудь и изумительной красоты волосы цвета жженого меда, при одном взгляде на которые я живо вспоминал мою Франсуазу — наверное, именно от нее Жанне досталось такое богатство… Впрочем, я всегда ругал себя за подобные мысли: совсем спятил, старый маразматик, как может Жанне достаться что-либо от фактически чужой женщины…
Я видел, какими взглядами одаривали ее молодые офицеры, живущие в усадьбе. Особенно отличался этим Дорнэ, который, оказывается, служил ординарцем у генерала Гурго. Он частенько наведывался к нам в дом — с бутылкой хорошего вина для меня и букетом цветов для Жанны. Глупо, но в такие визиты я ощущал нечто вроде ревности — хотя, черт возьми, не имел на это ни малейшего права…
Еще до отплытия на остров, в Рошфоре, я отдал Жанне-Луизе медальон, принадлежавший когда-то ее матери, Шарлотте де Роан. Много лет я хранил его, ухаживал, как за живым существом, и оберегал от опасностей. Однажды я увидел, как девушка показывает его какому-то молодому человеку — высокому, худому, немного сутуловатому, одетому в просторную рубаху, в каких ходят уличные артисты или художники, из тех, что рисуют на Монмартре портреты прохожих. Новый знакомый Жанны действительно оказался художником. Причем, несмотря на молодость, весьма известным во Франции. Его звали Жан-Батист Огюстен — так он представился, когда мы встретились вновь, на берегу океана, в местечке под названием Песчаная Бухта. Жанна-Луиза — в бледно-голубом платье, так удивительно сочетавшемся с цветом ее волос, стояла возле каменного парапета, возведенного лет сто назад — в те времена здесь стояли пушки, защищавшие южную оконечность острова от пиратских судов, а Огюстен, неотрывно глядя на нее, осторожно, мазок за мазком, накладывал краски на холст. Я знал, что художники не любят, когда кто-то рассматривает их незавершенные работы, но любопытство пересилило. Я подошел сзади и заглянул Огюстену через плечо.
Портрет и впрямь обещал получиться великолепным. Впрочем, как объяснил молодой человек, это был не портрет, а эскиз к миниатюре, которую Огюстен потом планировал поместить в медальон.
Наш разговор был прерван стуком копыт. Мы обернулись и увидели нескольких всадников, галопом вылетающих из-за кромки миртовой рощи. Все, кроме одного, были одеты в парадные военные мундиры — мне даже захотелось зажмуриться от их нестерпимого сияния. Лишь один — тот, что скакал впереди, составлял исключение. На нем были белые панталоны, высокие сапоги для верховой езды и простой серый сюртук с воротничком-стоечкой. Я даже решил, будто человек попал в эту кавалькаду по ошибке. Но уже через пару секунд я вдруг понял, что смотрю только на него, переднего всадника, позабыв об остальных. Вот всадник натянул поводья, ловко спрыгнул на землю и взбежал вверх по ступеням.
— Сир, — проговорил Огюстен и с почтением поклонился. Я поспешил последовать его примеру.
Мужчина осмотрел незаконченный портрет и одобрительно хлопнул юношу по плечу.
— Отличная работа, сударь. Жаль, вы уехали в эту чертову глушь. Могли бы блистать в Париже, и вам бы завидовали…
Огюстен с улыбкой покачал головой:
— Я уверен, что сейчас мне завидуют гораздо больше, ваше величество.
— Ваше величество? — шепотом повторила Жанна-Луиза, и я увидел, что она побледнела.
Всадник обернулся.
— Не бойтесь, мадмуазель. Честное слово, я не циклоп и не людоед. Просто — человек, плененный вашей красотой. Могу я узнать ваше имя, принцесса?
Щечки Жанны порозовели.
— Жанна-Луиза, сударь. Но я не принцесса.
Собеседник улыбнулся.
— Девушку делает принцессой вовсе не королевская кровь и не родовые замки.
— А что же?
— То, как на нее смотрят мужчины.
Он подошел к лошади (та стояла как вкопанная, с гордо поднятой головой, явно красуясь перед нами), взмыл в седло и приложил два пальца к шляпе.
— Надеюсь, еще увидимся. А этот портрет я обязательно куплю у вас, Огюстен. За любые деньги — естественно, в тех рамках, что английское правительство выделяет на мое содержание.
Мы долго смотрели ему вслед. Потом Жанна-Луиза осторожно спросила:
— Кто это был, батюшка?
— Наполеон Бонапарт, — ответил за меня Огюстен.
В моем распоряжении была склянка с мышьяком, с помощью которого я боролся с крысами в саду — лучшее средство и придумать было трудно. Однако подмешать его в еду или питье Наполеона я мог, только находясь в усадьбе. И я все время ломал голову над тем, как туда проникнуть.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды вечером к нам в дом не зашел Дорнэ — одетый, как обычно, с иголочки, тщательно выбритый, но с каким-то странным отсутствующим лицом. Осведомился, нет ли Жанны-Луизы (та в очередной раз позировала Огюстену на берегу океана), вынул из сумки бутылку вина и наполнил бокалы.
— У русских есть обычай, — проговорил он, — не чокаться и не произносить тосты… в определенных обстоятельствах.
Я нахмурился, поскольку был знаком с этим обычаем.
— Кто-то умер?
— Сиприани.
Я медленно выпил вино и поставил бокал на стол. Нельзя сказать, что скорбь моя была слишком сильной: я не имел чести быть с месье Сиприани в тесной дружбе, однако…
Однако мне стало по-настоящему грустно. Сиприани, маленького роста корсиканец с оливковой кожей, черными вьющимися волосами и белозубой улыбкой — он имел забавную привычку: здороваясь, снимать шляпу и делать ею витиеватое движение, напоминая мушкетера времен кардинала Ришелье. В Лонгвуде он выполнял функцию мажордома и смотрителя императорской библиотеки.
— Ужасная потеря, — пробормотал я. — Однако странно: он всегда казался мне таким здоровым и полным жизни…
— Лонгвуд, — кратко и мрачно пояснил Дорнэ. — Это место по-особому действует на людей. Словно высасывает из них жизненные соки… И, знаете, Жизак, мне кажется, император тяжело болен. Я слышал, как он жаловался доктору на рези в желудке и зубную боль.
— И вы хотите сказать, что виной всему является усадьба? — я покачал головой. — Верится с трудом, но если так, не лучше ли Наполеону переехать в другое место?
— Он бы так и поступил, — мрачно ответил Дорнэ, — но ему запрещено менять место жительства. А этот дом — не дом, а древний сарай, пропахший плесенью… — капитан горестно покачал головой. — Верите ли, сударь, я сам последнее время не вылезаю из простуд. Это я-то, который однажды под Тарутином трое суток кряду спал на снегу, укрывшись плащом…
Он снова налил себе вина, выпил одним махом, утер губы и внимательно посмотрел мне в глаза.
