Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска
Монтегрифо чуть повернулся в сторону Хулии, вежливо, одним взглядом давая понять, что ее он никоим образом не считает причастной к этой недостойной торговле. Затем он вновь обратился к Менчу, и глаза его блеснули холодно и сурово.
– В случае, если проведенное вами исследование, – интонация, с которой он произнес слово «вами», не оставляла сомнений относительно его представлений насчет исследовательских талантов Менчу, – будет способствовать увеличению цены картины, автоматически возрастает и причитающаяся вам сумма – в соответствии с тем процентом, о котором мы с вами первоначально условились… – Тут он позволил себе снисходительно улыбнуться, после чего, снова забыв о Менчу, перевел взгляд на Хулию. – Что же касается вас, возникшая ситуация никак не ущемляет ваших интересов: совсем наоборот. «Клэймор», – адресованная ей улыбка яснее ясного говорила о том, кого конкретно в «Клэйморе» он имеет в виду, – считает, что ваше сотрудничество в этом деле исключительно ценно. Так что мы просим вас продолжать работу по реставрации ван Гюйса. Экономическая сторона не должна вас беспокоить ни в малейшей степени.
– А можно узнать, – кроме руки, державшей чашечку и блюдце, у Менчу теперь дрожала еще и нижняя губа, – каким это образом вы оказались столь хорошо осведомлены обо всем, что касается этой картины?.. Может быть, Хулия и немного наивна, но я никак не могу представить, чтобы она сидела с вами при свечах и откровенничала о своей жизни. Или я ошибаюсь?
Это был удар ниже пояса, и Хулия открыла было рот, чтобы возразить, но Монтегрифо успокоил ее движением руки.
– Видите ли, сеньора Роч… Ваша подруга отвергла кое-какие профессиональные предложения, которые я взял на себя смелость сделать ей несколько дней назад. Она изящно замаскировала свой отказ, сославшись на намерение как следует обдумать их. – Он открыл портсигар и выбрал сигарету с тщательностью человека, выполняющего весьма важную операцию. – Подробности о состоянии картины, о скрытой надписи и прочем сочла нужным сообщить мне племянница владельца. Кстати, очень обаятельный человек этот дон Мануэль… И должен сказать, – он щелкнул зажигалкой, закурил и выпустил небольшой клуб дыма, – он с явной неохотой согласился передать нам ведение дел по ван Гюйсу. По-видимому, он человек слова, потому что с удивительной настойчивостью потребовал, чтобы никто, за исключением сеньориты Хулии, не прикасался к картине до самого окончания реставрации… Во всех этих переговорах мне оказался весьма полезным союз – я бы назвал его тактическим – с племянницей дона Мануэля… Что касается сеньора Лапеньи, ее супруга, то тот перестал возражать, как только я упомянул о возможности аванса.
– Еще один Иуда, – выпалила Менчу, словно плюнув в лицо собеседнику. Монтегрифо пожал плечами.
– Думаю, что к нему применимо подобное определение. – Но смягчил это объективное высказывание, прибавив: – Среди других.
– У меня, между прочим, на руках документ, подписанный владельцем картины, – запротестовала Менчу.
– Я знаю. Но это просто ваше соглашение, изложенное на бумаге, но не оформленное юридически, тогда как мой с ним договор заверен нотариусом и племянниками сеньора Бельмонте в качестве свидетелей. Кроме того, он предусматривает разного рода гарантии, в том числе и экономического характера, такие, как внесение нами залога… Если вы позволите мне использовать выражение, которое употребил сеньор Лапенья, подписывая наш документ, против этого не попрешь, многоуважаемая сеньора.
Менчу подалась вперед, и Хулия испугалась, что чашечка кофе, которую она все еще держала в руке, сейчас полетит в Монтегрифо вместе со всем тем, что в ней еще оставалось; однако Менчу, сдержавшись, поставила чашку на стол. Она задыхалась от возмущения, и выражение ярости разом состарило ее лицо, несмотря на заботливо наложенный макияж. От резкого движения юбка у нее задралась, еще больше обнажив ляжки, и Хулия от всей души пожалела, что вынуждена присутствовать при столь неприятной сцене.
– А что будет делать «Клэймор», – срывающимся от бешенства голосом проговорила Менчу, – если я возьму и предложу картину другой фирме?
Монтегрифо рассматривал струйку дыма, поднимающуюся от его сигареты.
– Откровенно говоря, – казалось, он серьезно обдумывал угрозу Менчу, – я посоветовал бы вам не осложнять себе жизнь. Это было бы незаконно.
– Да я могу подать в суд, и вы все на несколько месяцев потонете в бумагах! Вы не сумеете выставить картину на аукцион. Такой вариант не приходил вам в голову?
– Разумеется, приходил. Но в этом случае пострадаете в первую очередь вы сами. – Тут он изобразил вежливую улыбку, как человек, дающий самый лучший совет, на какой только способен. – «Клэймор», как вы, несомненно, догадываетесь, располагает прекрасными адвокатами… Практически, – он помедлил пару секунд, будто сомневаясь, стоит ли продолжать, – вы рискуете потерять все. А это было бы жаль.
Менчу, резким движением рванув вниз юбку, поднялась на ноги.
– Знаешь, что я тебе скажу?.. – Дрожащие от ярости губы с трудом повиновались ей. – Ты самый большой сукин сын, с каким мне приходилось иметь дело!
Монтегрифо и Хулия также встали: она – смущенная и растерянная, он – невозмутимый.
– Я сожалею, что все так получилось, – спокойно произнес он, обращаясь к Хулии. – Я правда сожалею.
– И я тоже. – Хулия взглянула на Менчу, которая в тот момент набрасывала на плечо ремешок сумочки таким решительным движением, словно то был ремень винтовки. – Разве не можем мы все проявить хоть чуточку благоразумия?
Менчу испепелила ее взглядом.
– Вот ты и проявляй, если тебе так симпатичен этот негодяй… А я ухожу из этого разбойничьего притона.
И она выскочила за дверь, оставив ее нараспашку. Быстрый гневный стук ее каблуков отчетливо звучал в коридоре, постепенно затихая. Хулия стояла на месте, пристыженная, в нерешительности, не зная, последовать за подругой или нет. Монтегрифо, встав рядом с ней, пожал плечами.
– Женщина с характером, – проговорил он, с задумчивым видом поднося к губам сигарету. Хулия, еще растерянная, повернулась к нему:
– Она слишком многое связывала с этой картиной… Постарайтесь понять ее.
– Я ее понимаю, – примирительно улыбнулся Монтегрифо. – Но я не терплю, чтобы меня шантажировали.
– Но и вы ведь плели интриги за ее спиной, договаривались с племянниками… Я называю это нечистой игрой.
Улыбка Монтегрифо стала еще шире. В жизни всякое бывает, словно бы хотел сказать он. Потом взглянул на дверь, через которую вышла Менчу.
– Как вы думаете, что она теперь будет делать?
Хулия покачала головой.
– Ничего. Она знает, что проиграла.
Монтегрифо, казалось, задумался.
– Честолюбие, Хулия, – это чувство абсолютно законное, – произнес он через несколько секунд. – И, когда речь идет о честолюбии, единственным грехом является поражение, а победителей, как известно, не судят. – Он снова улыбнулся, на сей раз не ей, а куда-то в пространство. – Сеньора – или сеньорита – Роч пыталась вести игру, которая ей не по плечу… Скажем так, – он выпустил колечко дыма и проследил глазами, как оно поднимается к потолку, – ее честолюбие превышало ее возможности. – Взгляд его стал жестким, и Хулия подумала, что Монтегрифо, наверное, становится опасным противником, когда отбрасывает в сторону свою безукоризненную учтивость. А может, он умеет одновременно быть и учтивым, и опасным. – Надеюсь, она не станет создавать нам новых проблем, потому что за этот грех она понесет соответствующую кару… Вы понимаете, что я имею в виду? А теперь, если вы не против, давайте поговорим о нашей картине.
Бельмонте был дома один и принял Хулию с Муньосом в гостиной. Он сидел в своем кресле на колесах у той стены, где некогда висела «Игра в шахматы». Темное прямоугольное пятно на обоях и одиноко торчащий посреди него ржавый гвоздь придавали обстановке что-то тоскливое и гнетущее, вызывая жалость к этому дому и хозяину. Бельмонте, перехватив взгляды своих гостей, грустно улыбнулся.
– Пока мне не хочется ничего вешать сюда, – пояснил он. – Пока… – Подняв худую, высохшую руку, он сделал ею жест, выражающий покорность судьбе. – Трудно сразу привыкнуть…
– Я понимаю, – с искренней симпатией сказала Хулия.
Старик медленно склонил голову.
– Да. Я знаю, что вы понимаете. – Он взглянул на Муньоса, явно ожидая, что и тот проявит сочувствие, но шахматист молчал, пустыми глазами глядя на пустую стену. – Вы с самого начала показались мне очень умной девушкой.
– Он обратился к Муньосу: – Не правда ли, кабальеро?
Муньос медленно перевел взгляд со стены на старика и коротко кивнул, но не произнес ни слова. Возможно, он был поглощен своими мыслями.
Бельмонте посмотрел на Хулию.
– Что касается вашей подруги… – Он помрачнел, явно испытывая неловкость. – Я хотел бы, чтобы вы объяснили ей… Я хочу сказать, у меня не было выбора. Честное слово.
