Стивен Сейлор - Орудие Немезиды
— Все, что я делаю, — с расстановкой проговорил он, подчеркивая каждое слово, — имеет свою цель.
— Да, я это знаю. — Красс подошел к одному из окон, и посмотрел на прибывших на похороны гостей, прогуливавшихся по внутреннему двору.
— Этот маленький раб — Метон — объявляет гостям, что начинается тризна. Нам пора сменить траурную одежду на светлую. Простите меня, Гордиан, но я должен пойти в свою комнату, чтобы переодеться.
— Одно последнее слово, Марк Красс. Если дело дойдет до критической точки, прошу вас принять во внимание честность раба Аполлона. Ему ничего не стоило сохранить свое открытие в тайне…
— К чему бы это ему, если он знает, что завтра ему суждено умереть? Серебро не представляет для него никакой ценности.
— И все же, если бы вы нашли способ простить его и, может быть, Метона…
— Ни один из этих рабов не сделал ничего, что позволяло бы проявить к ним особую снисходительность.
— Но если бы вы смогли проявить милосердие…
— Римлянин должен поступать разумно и достойно. Я думаю, вам теперь следует оставить меня одного, Гордиан. — Пока я выходил из комнаты, он оставался стоять со скрещенными на груди руками. Переступая порог, я заметил, как он повернулся и впился глазами в небольшую кучку серебряных монет, оставленных мной на столе.
Глаза у него заблестели, а уголок рта дрогнул в гримасе, которую можно было назвать улыбкой.
В атриуме снова было полно гостей. Одни были еще в черном, другие переоделись в светлые одежды. Я проложил себе дорогу через массу людей, поднялся по ступенькам и пошел в свою комнату. В небольшом коридоре было тихо и пусто. Приблизившись к двери, я услышал из комнаты какие-то странные звуки. Это было похоже на стон какого-нибудь маленького животного. Первой моей мыслью было, что Иайа учинила в моей комнате какую-то очередную колдовскую проделку, и я осторожно двинулся вперед.
Взглянув через узкую щель, я увидел Экона, который, сидя перед зеркалом, кривил лицо, издавая ряд странных звуков. Вот он остановился, внимательно вгляделся в свое отражение и продолжил свои попытки.
Он пытался говорить.
Я отступил от двери, перевел дыхание, вернулся назад до половины коридора и снова направился к комнате, нарочно шагая более шумно, чем обычно, чтобы он знал о моем приближении.
Я вошел в комнату. Экон сидел уже не перед зеркалом, а на своей кровати. Он криво улыбнулся, увидев меня в дверях, потом нахмурился и быстро отвернулся к окну.
— Тебя сменили у эллинга стражники Красса? — спросил я.
Экон кивнул.
— Отлично. Смотри-ка, у меня на кровати одежда для банкета. Это будет, вероятно, роскошное пиршество.
Глава девятнадцатая
Столы были накрыты в трех больших, соединенных между собой залах в северной части дома, окна каждого из которых выходили на Залив. Под высокими потолками стоял гул голосов, похожий на отдаленный рокот волн.
Выполняя свои обязанности, распорядитель рассаживал гостей, следя за тем, чтобы слуги правильно указывали каждому его место. Красс в белой с золотом одежде расположился в самом северном зале. К нему присоединились Фабий, Муммий, Ората, а также дельцы и политики из разных городков Залива. Гелина председательствовала в среднем зале, сидя рядом с неизменным Метробием, в окружении Иайи, Олимпии и других выдающихся представительниц местного женского общества.
В третьем зале, самом большом и расположенном дальше всех от кухни, посадили тех из нас, кто не принадлежал к двум первым категориям, — это были младшие партнеры и вторые сыновья, мелкие завсегдатаи и прихлебатели. Я удивился тому, что в нашей компании оказался и Дионисий. Он было заартачился, когда раб указал ему место, тихо потребовал распорядителя и наконец был водворен на свое место в углу напротив меня и Экона.
При других обстоятельствах живущий в доме «придворный» философ должен был бы получить место поблизости от хозяина и хозяйки. Я подозревал, что именно Красс приказал распорядителю посадить Дионисия в угол, в знак подчеркнутого пренебрежения. Он искренне презирал философа.
Поскольку до вечера оставалось примерно столько же времени, сколько прошло после полудня, получилось так, что Дионисий выпил свое снадобье не после, а перед едой. Чтобы сохранить достоинство, он демонстративно потребовал его сразу же, без всякой необходимости грубо обойдясь с девушкой-рабыней, поспешившей за ним на кухню.
Я оглядел зал, где многочисленные столики были вплотную окружены самыми разнообразными сиденьями, и не увидел ни одного знакомого лица. Экон сидел задумчивый, с отсутствующим видом, кажется, у него не было аппетита. Что касается меня, то я с удовольствием отведал стоявших передо мной деликатесов, продумывая план своих действий в остававшиеся мне часы.
Со своего места мне были хорошо видны другие залы. Я видел Красса, потягивавшего вино за разговором с Сергием Оратой. Именно Ората первый сказал мне, что Луций Лициний необъяснимо разбогател. Может быть, он знал больше, чем поведал мне? Не мог ли именно он быть тем самым теневым партнером в контрабандистской деятельности Луция? Глядя на его круглое, самоуверенно-самодовольное лицо, вряд ли можно было бы подумать, что он способен на убийство, но я часто убеждался в том, что богатые люди способны на все.
Марк Муммий, склонившийся к Крассу, явно нервничал и выглядел несчастным, да и как могло быть иначе, поскольку Красс отверг все его мольбы о спасении Аполлона? Мало вероятно, чтобы партнером Луция мог быть Муммий. И все же Муммий в ночь убийства приезжал из лагеря на берегу Лукринского озера сюда и вернулся обратно. Что если он сделал это для того, чтобы убедить Луция продать ему этого раба? И если Луций был хоть вполовину так упрям, как его брат, он мог еще раз отказать ему в этом. Но могло ли это довести Муммия до исступления, подвигнувшего на убийство? А если да, то, убив Луция, Муммий неизбежно вызвал бы уничтожение того самого, кого он так желал, — юного Аполлона. Единственным способом спасти юношу было бы для него признание собственной вины.
Я перевел взгляд на «левую руку» Красса, на Фауста Фабия с его высокомерно-вздернутым подбородком и пылающей шевелюрой. Он встречался с Луцием Лицинием при тех же обстоятельствах, что и Муммий, и, значит, мог иметь возможности и связи, для того, чтобы стать теневым партнером Луция. Муммий рассказывал мне, что Фабий был из патрицианской семьи с ограниченными средствами, но о его характере он знал очень мало. Фабии присутствовали при рождении Республики. Они были в числе первых выборных консулов, первыми надели отороченную пурпуром тогу и сидели на государственном кресле из слоновой кости, вырванном из рук царей. Невозможно отважиться на дерзость заподозрить такого высокородного человека в предательстве и убийстве, хотя такое должно было быть в крови патрициев, иначе как бы их предки свергали царей, попирали своих братьев-римлян, и становились первыми патрициями?
Я посмотрел на сидевшую в среднем зале Гелину. Она казалась мне наименее вероятным кандидатом из всех. Все говорило о том, что ее любовь к мужу была искренней, а скорбь глубокой. Иайа, хотя она была невысокого мнения о Луции, тоже, казалось, отпадала. К тому же они с Олимпией в ночь убийства были в Кумах. Но разве хватило бы силы у любой женщины в этом доме разбить Луцию череп тяжелой статуэткой, а потом перетащить его тело в атриум? Или перенести связки оружия из эллинга на причал и столкнуть меня в воду?
То же самое могло относиться и к Метробию, учитывая его возраст, но он был свидетелем многого. Он принадлежал к ближайшему окружению Суллы, и вряд ли его мучили бы угрызения совести по поводу убийства. Он был человеком, давно настроенным против Муммия, как я понял из его собственных слов. Покинувший сцену, потерявший своего многолетнего благодетеля и утративший за прошедшие годы свою легендарную красоту — в какие тайные дела мог он вложить свою неукротимую энергию? Он был предан Гелине и презирал Луция. Не мог ли он, используя страдания Гелины в качестве извиняющего обстоятельства, убить ее мужа? Не был ли он тем самым теневым партнером? Его ненависть к Луцию вовсе не обязательно удержала бы его от вложения части своего состояния в проекты Луция. Возможно, он мог бы предвидеть решение Красса об уничтожении рабов, включая Аполлона. Таким образом, убив Луция и предоставив событиям развиваться своим чередом, он мог бы отомстить Муммию. Но был ли вообще его тонкий и общительный ум способен на такой злобный и сложный умысел?
Разумеется, несмотря на мои открытия в эллинге и на свидетельства в пользу противоположного, все могло свестись к следующему.
«Это сделали рабы! Снесли Луцию полчерепа, и бежали к Спартаку!»
В какой-то момент я подумал, что некий бог упрекал меня в мрачных умозрительных заключениях и напоминал мне об одной возможности, рассматривать которую я отказывался. И тогда я услышал голос, доносившийся до меня с сиденья за моей спиной. Там был мужчина, чьи разговоры с женой я слышал на похоронах. Теперь они горячо обсуждали события снова.
