Эллис Питерс - Покаяние брата Кадфаэля
Оливье похудел и выглядел более суровым и твердым, чем прежде. Он как будто светился изнутри от подавленной, не находившей выхода энергии. Стоявшая на каменном уступе свеча отбрасывала косой свет, резко очерчивая его тонкий профиль. Подобные ирисам глаза, расширенные от удивления и сомнения, ослепительно сверкали. Оливье был аккуратно одет, чисто выбрит, причесан — лишь оковы на ногах указывали, что он узник Кадфаэль никогда не видел его столь красивым, даже в тот день, когда впервые встретил его в приорате Бромфилд. Филипп тоже ценил эту красоту, изящество и благородство ума. Ценил, а потому не хотел унизить Оливье или повредить ему, хотя тот и выступил против бывшего друга.
Кадфаэль шагнул вперед, не зная, хорошо ли его видно. Темница была просторной, гораздо больше, чем ожидал монах. В углу стоял сундук, на крышке которого лежала свернутая одежда и какая-то утварь.
— Оливье, — нерешительно произнес монах, — ты знаешь, кто я такой?
— Знаю, — тихим голосом отозвался Оливье. — Ты мой отец. — Он взглянул на открытую дверь, а потом на ключи в руках Кадфаэля. — Там идет сражение? — спросил молодой человек, пытаясь разобраться во всем, что разом на него навалилось, и оттого говоря несколько невпопад. — Что там творится? Он мертв?
Он. Он — это, конечно же, Филипп. Кто еще мог рассказать узнику правду? А сейчас Оливье прежде всего спросил о своем бывшем друге, видимо полагая, что только его смерть могла отворить двери этой темницы. Однако в голосе Оливье не было ни тени злорадства — лишь спокойное признание свершившегося факта. «Как странно, — подумал Кадфаэль, неотрывно глядя на сына, — что я, давший ему жизнь, с самого начала чувствовал и понимал движение души этого сложного, непостижимого создания».
— Нет, — мягко ответил монах, — он не умер. Он сам отдал мне ключи.
Кадфаэль двинулся вперед, настороженно, как будто опасаясь вспугнуть птицу, и так же боязно раскрыл объятия. От первого же прикосновения лед отчуждения растаял, и сын столь же жарко обнял своего отца.
— Это правда! — восторженно промолвил Оливье. — Ну конечно же, это правда! Он никогда не лжет. А ты — ты знал? Почему ты никогда ничего мне не говорил?
— А зачем? Стоит ли врываться в чужую жизнь на середине пути, тем паче если путь этот благороден и ведет к славе. Мог ли я допустить, чтобы порыв встречного ветра сбил тебя с курса? — Кадфаэль на миг отодвинул сына, чтобы рассмотреть получше, а потом поцеловал впалую щеку, которую Оливье радостно и послушно ему подставил. — То, что следовало знать об отце, ты узнал из рассказов матери. Это гораздо лучше, чем правда. Но так или иначе теперь правда вышла наружу, и я этому рад. Ну-ка, присядь, дай мне снять с тебя оковы.
Монах опустился на колени, вставил ключ в скважину на одном обхватывавшем лодыжку кольце, затем на другом — цепи со звоном упали, и Кадфаэль отбросил их к стене. И все это время страстные и сосредоточенные золотистые глаза не отрывались от его лица, выискивая признаки, что могли бы подтвердить связывавшие их узы крови. Затем Оливье снова принялся расспрашивать:— Но как ты сам догадался? Что такого я мог сказать или сделать, чтобы ты понял, кем я тебе довожусь?
— Ты назвал имя своей матери, — ответил Кадфаэль. — Я сопоставил время, место, и все совпало. Ну а потом ты повернул голову, и я узнал ее в тебе.
— И ты промолчал! Я как-то раз сказал Хью Берингару, что ты отнесся ко мне как к сыну. Надо же, сказал такое, и ничто во мне не дрогнуло. До чего же я был слеп! А когда он сказал мне, что ты здесь, я поначалу не поверил. Ты ведь монах, а монахам нельзя покидать обитель без дозволения. А он заявил, что ты ушел без благословения и стал отступником, чтобы вызволить меня. Я рассердился, — признался Оливье, сокрушаясь при этом воспоминании. — Рассердился и сказал, что ты обманул меня. Но ты не должен был ради меня бросать все, нарушать монашеский обет и становиться отступником. Подумай сам, как мне жить под бременем такого долга, оплатить который я не смогу до конца дней. Тогда я чувствовал лишь боль и обиду. Но прости меня. Прости! Теперь я все понял.
— Нет никакого долга, — промолвил Кадфаэль, поднимаясь с колен. — Между нами нет и не может быть никаких счетов.
— Я знаю это. Знаю! Я чувствовал, что ты безмерно превзошел меня благородством, и это уязвляло мою гордость. Но теперь все иначе. — Оливье поднялся, распрямив длинные ноги, и зашагал по темнице из угла в угол.
— Нет ничего такого, чего я не принял бы от тебя с благодарностью, пусть даже я не смогу воздать тебе добром за добро в полной мере. Однако надеюсь, что настанет день, когда и я сумею совершить благое деяние ради тебя.
— Кто знает, — сказал Кадфаэль, — все возможно. Мне и сейчас надо сделать одно дело, хотя я пока еще не знаю как.
— Да? — заинтересовался Оливье, прекратив наконец каяться. — Ну-ка, скажи мне, что это. — Он вернулся к своей постели, сел и усадил рядом отца. — Но сначала объясни, что здесь происходит. Ты сказал, что он, Филипп, жив. И что он сам отдал тебе ключи. — Оливье это казалось непостижимым. Он полагал, что сделать такое Филипп мог разве что на смертном одре. — А кто осадил этот замок? Насколько я знаю, он нажил немало врагов, ко нынче даже стены дрожат. Не иначе как против него прислали целое войско.
— Это войско императрицы, твоей государыни, — грустно ответил Кадфаэль. — Причем оно больше, чем обычно, ибо в Глостере находились некоторые графы и бароны из числа ее сторонников. Ив, как только его отпустили, поскакал в Глостер, чтобы побудить ее выступить и спасти тебя. Выступить-то она выступила, это точно, но вовсе не ради тебя. Ив сообщил ей, что Филипп здесь, в Масардери, а она в запале поклялась захватить замок и повесить Филиппа на одной из башен, чтобы все войско видело. И она не отступится. Клятва была дана на людях, и ходу назад ей нет. Она твердо намерена предать Филиппа позорной казни. А я, — напрямик заявил Кадфаэль, — так же твердо намерен помешать ей, хоть пока и понятия не имею, как это сделать.
— Не может быть! — ужаснулся Оливье. — Это же просто злобная глупость, неужто она не понимает? Да после
такого поступка многие, кому и в голову не приходило сражаться против нее, схватятся за мечи. И в нашем стане, и в королевском люди есть разные, но даже самый отъявленный злодей задумается, прежде чем решится убить пленного. А откуда ты знаешь, что это правда? Что она действительно дала такую клятву?
— Мне Ив рассказал. А он своими ушами слышал, так что сомневаться не приходится. Она страстно желает его смерти, потому что ненавидит его и считает изменником…— Он и есть изменник, — заявил Оливье, но не столь резко, как мог ожидать Кадфаэль.
— С обычной точки зрения, да. Но все же его поступок не простое предательство. Увы, — голос монаха звучал удрученно, — боюсь, что скоро лучших людей из обеих партий ославят изменниками, как и его. Может, они и не перейдут к противнику, но, не желая больше проливать кровь, оставят мечи в ножнах, что будет сочтено несомненным предательством. Но как бы ни назвали содеянное Филиппом, суть не в этом. Она хочет заполучить его и предать казни. А я собираюсь ей помешать.
Некоторое время Оливье размышлял, покусывая костяшки пальцев, а потом сказал:
— Для нее самой будет лучше, если ей помешают. — И тут он взглянул на Кадфаэля с неожиданной тревогой. — Отец, ты ведь мне не все рассказал. Как идет штурм? Они не прорвались?
Оливье сказал «они», скорее всего, потому, что, находясь в заточении, не мог сражаться рядом с товарищами по оружию, однако одно это непроизвольно вырвавшееся слово устанавливало некоторую дистанцию между ним и осаждающими.
— Пока нет. Они проломили одну башню, но внутрь пробиться так и не смогли. Во всяком случае, — поправился монах, желая быть точным, — еще не смогли, когда я к тебе шел… Филипп отказался сдаться, но он знает, каковы ее намерения.
— Откуда?
— От меня. Ив принес это известие мне, рискуя жизнью, я же передал его Филиппу, не рискуя ничем. Но сдается мне, он догадался бы и безо всякого предупреждения. Тогда, помнится, он сказал, что должен будет позаботиться о своих людях на тот случай, ежели Господь опередит императрицу. Так он и сделал. Передал командование своему помощнику и разрешил — нет, приказал! — выторговать наилучшие условия и сдать замок. Завтра это будет сделано.
— Но он не… — Оливье чуть не сорвался на крик. — Ты же сказал, что он не умер.
— А он и не умер, хотя сильно покалечен. Не берусь утверждать, что он умрет от ран, хотя и такое не исключено. Но скорее всего, он будет еще жив, когда императрица вступит в Масардери, и Филиппа, невзирая на его состояние, поволокут на виселицу. Он согласился обречь себя на позорную смерть ради спасения своих людей. До них ей нет никакого дела, и, заполучив Филиппа да еще замок в придачу, она их отпустит на все четыре стороны. Конечно, с оружием и доспехами они расстанутся, но зато головы сохранят.
