Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович

– Бубен-то у вас откуда?

Гвоздецкий растерянно моргнул из-под пенсне:

– Я же сказал – с раскопок. Мы с вами живем в чудесном месте, среди болот. Почва прекрасно сохраняет даже ткани, что уж о дубленой коже говорить.

На словах о прекрасном месте жительства Штайер хмыкнул, но развивать тему не стал, задумчиво почесал залысину.

– И кто имел доступ к вашему музею? Есть подозрения?

Профессор нетерпеливо заерзал, придвинулся ближе:

– В том-то и дело, что кто угодно! Я не запираю кабинет. Разве мог я подумать, что кто-то из коллег способен на кражу?

– И вы полагаете?..

– Я не знаю, – перебил Гвоздецкий. – Но прочел вашу статью – и прямо будто лампа в голове вспыхнула. Тело выловили недалеко от древнего капища. И мои пропажи. Ведь все это вполне себе может оказаться частями одной картины!

Штайер мотнул головой, вытащил из кармана бумажник:

– Я беру вашу историю. Сколько хотите?

– Простите, что? – удивился профессор.

– Красненькая максимум. Больше не могу, ей-богу.

Репортер протянул Всеволоду Игнатьевичу банкноту. Тот еще больше округлил глаза.

– Какие деньги, что вы! Я же не ради этого. Спрячьте немедленно! Важно ведь, чтобы не повторилось, вы понимаете? Ведь если я прав, то это только начало! Понимаете вы или нет?

22 декабря 1912 года. Суббота

К субботе декабрь наконец-то одумался, вспомнил, что он зимний месяц, и за ночь высыпал на столицу все, что копил до сего в хлябях небесных. Дворники нагружали таятельные ямы, присыпали дорожки песком и жаловались безадресно на такие щедроты природы. Морозец, хоть и небольшой, но упрямый, наконец-то выбрался из-под мостов, пошел вдоль берегов, замедляя воду и давая надежду, что это все уже всерьез, безо всяких шалостей вроде однодневных оттепелей, что хотя бы к Рождеству встанет лед прочно, вырастут между берегов торговые ряды, проложат санные пути, сколотят горки и карусели, а Фонтанка, Мойка и Екатерининский канал засверкают к праздникам огнями ярче Невского, зазывая горожан к себе на лед горячим сбитнем, пирожками с вязигой и скоморошьими представлениями. Пока же суета с улиц, от бранящихся дворников, от нахохлившихся на козлах извозчиков, от мальчишек-газетчиков потихоньку проползала в дома, рестораны, галантерейные магазины. Город стряхнул с каменных плеч дождевую влагу и принялся торопливо готовиться к встрече 1913 года.

Суетливо было субботним вечером и в квартире начальника столичной сыскной полиции Владимира Гавриловича Филиппова. После того как дело безымянного покойника из Обводного канала стараниями не убоявшегося угроз репортера Штайера получило широкий резонанс, Владимир Гаврилович был обязан генерал-губернатором находиться в постоянной телефонной доступности для канцелярии градоначальника. Посему запланированный субботний обед у Маршалов сменил хозяев – решено было собраться у Филипповых, и теперь в их жилище царило необычное оживление, не посещавшее этот дом с тех пор, как выросшие дети перестали требовать елку и согласились принимать рождественские подарки из рук в руки. В столовой слепил накрахмаленной скатертью большой стол, рассыпали по стенам блики хрусталь и начищенное серебро, а из кухни на всю большую квартиру распространялись ароматы, от которых у домашних начинало посасывать в животе и временами даже приключалось легкое головокружение.

В центре этой суеты, будто в воронке торнадо, царила супруга Владимира Гавриловича – Вера Константиновна. То она подгоняла Дуняшу, которая и без того со сверхъестественной скоростью расставляла на столе посуду, то голос хозяйки, перечислявший готовящиеся яства, слышался на кухне, добавляя невольным слушателям новую порцию гастрономических мучений, то охала и всплескивала руками, слыша очередной бой часов в гостиной. Причиной этого волнительного оживления являлась некая особа: Александр Павлович Свиридов (или «бедный Саша», как после киевских приключений в разговорах с мужем называла его Вера Константиновна) наконец-то отважился представить коллегам свою таинственную пассию. Известно про нее было крайне мало – Владимир Гаврилович лишь сказал, что Свиридов познакомился с барышней в ходе своего недавнего расследования и что звали важную гостью Анастасией Антоновной Савельевой. Также, уже в ходе расследования собственного, Вера Константиновна выяснила, что девица Савельева придерживается современных взглядов на роль женщины в обществе, сочувствует суфражистскому движению и со снисходительным презрением относится к нормам этикета. Потому воспитанной в совершенно другой манере госпоже Филипповой и было волнительно: чужих на обеде не предполагалось, лишь чета Маршалов да сами хозяева, но и среди своих скандала не хотелось бы. К тому же эта бестолковая суета (Вера Константиновна сама себе, конечно, признавалась, что и Дуняша без нее справилась бы с сервировкой, и Дарье Ивановне на кухне она больше мешала, чем помогала) отвлекала от принятия решения, какую линию поведения выбрать: то ли гостеприимно потакать предполагаемым чудачествам гостьи, то ли все-таки самой задать тон, показав, что в доме Филипповых все будет так, как принято у Филипповых?

В конце концов, решив действовать по ситуации, отталкиваясь от поведения госпожи Савельевой, Вера Константиновна уселась на софе в гостиной с томиком Бодлера, оставив в покое кухарку с горничной, и в квартире практически воцарилась тишина, нарушаемая лишь шуршанием Дуняшиных юбок да отдаленным позвякиванием из кухни.

Ровно в восемь, прямо вслед за звоном часов, раздалась трель дверного звонка – прибыли пунктуальные Маршалы. Еще в прихожей, отряхивая с пальто не успевший растаять снег, едва обсудили неожиданную природную щедрость и бессовестных извозчиков, взвинтивших цены втрое, как звонок проверещал еще раз, обозначая объявление следующих гостей.

Пока мужчины жали друг другу руки, Вера Константиновна настороженно поглядывала на спутницу Александра Павловича. Та самостоятельно сунула зонтик в подставку, но, к счастью, позволила Владимиру Гавриловичу помочь ей освободиться от манто. Угроза скандала будто бы отдалилась.

Беседа за ужином была вполне обычной – обсудили и погоду, и академические успехи младших Филипповых, поумилялись рассказам Зинаиды Ильиничны о долгожданной дочери и неожиданно появившемся сыне, а там уж и время для кофе подошло. Предмет беспокойства Веры Константиновны оказался вполне милой барышней, и из всех протестных поступков Анастасия Антоновна отметилась лишь в самостоятельном размещении на стуле. Так что хозяйка почти успокоилась и даже улыбнулась, наблюдая, как госпожа Савельева благодарно дотронулась до руки Александра Павловича после того, как тот подлил своей спутнице в чашку сливок. Но оказалось, что расслабляться все-таки не стоило – Анастасия Антоновна, сделав глоток, вдруг заявила, обращаясь к хозяину дома:

– Владимир Гаврилович, я хочу подать вам официальную жалобу!

Филиппов отставил чашку, промокнул салфеткой усы, улыбнулся:

– Жалобу? Надеюсь, не на Александра Павловича?

Девушка с готовностью кивнула:

– На него. Он совершенно ничего не рассказывает мне о своей работе. Ссылается на ваш запрет и тайну следствия. Но я уверена, что он просто из своего мужского высокомерия считает, что женщина не способна быть собеседником в серьезных разговорах.

Александр Павлович залился краской, попробовал было что-то сказать, но возразить ему не дали – следующее заявление оказалось еще более смелым:

– Ну не думает же он на самом деле, что женщину способны довести до обморока описание преступлений, которыми вы там у себя в мужских кабинетах под царскими портретами занимаетесь? Я ни разу не встречала даму, которая бы всерьез упала в обморок от вида крови, – простите, но мы кровь видим не реже вас.

Анастасия Антоновна по очереди посмотрела на сидящих за столом женщин в поисках поддержки, но те повели себя совершенно различным образом – Зина смущенно ойкнула, а Вера Константиновна неожиданно улыбнулась и повернулась к супругу: