Йен Пирс - Последний суд
Конечно, они знали о существовании группы и постоянно охотились за нами. Но безуспешно. Иногда это напоминало игру, иногда мы безумно хохотали, избежав очередной ловушки.
И всегда рядом был он: спокойный, надежный, абсолютно уверенный в нашей победе. Я не могу передать вам, какой редкостью были такие люди в Париже. «Мы победим», — говорил он, и это не было пожеланием, расчетом или надеждой. Он твердо верил в то, что говорил. Он вдохновлял всех нас. Меня особенно.
Женщина переключила свое внимание на Флавию, и на лице ее мелькнуло слабое подобие улыбки.
— Когда я была с ним, в его объятиях, у меня появлялось ощущение, что я сверхчеловек. Я чувствовала себя способной вынести любые испытания, уготованные мне судьбой. Он вселял в меня уверенность и оберегал от опасностей. Он говорил: «Что бы ни случилось, я всегда буду рядом с тобой. Рано или поздно мы попадемся, но я позабочусь о твоей безопасности».
Если бы не он, все было бы по-другому: кто-нибудь из нас давно бы уже на чем-нибудь прокололся и попал в лапы к немцам. Но в конце концов неудача постигла и его. «Пилот» провалился.
Мы должны были где-то прятаться, добывать деньги, вещи, и для этого нам приходилось привлекать людей со стороны. Конечно, мы старались выбирать самых надежных — тех, кто не предаст. Одним из таких людей стал Жюль. Его беспокоила наша деятельность, и он даже пытался отговорить нас от участия в Сопротивлении. В конце концов Жюль согласился помогать нам, но очень неохотно.
Жюль приходил в ужас, когда думал, что станет с нашей семьей, если немцы узнают о «Пилоте». Помимо всего прочего, он был евреем, и многие из его знакомых уже бесследно исчезли. Он выжил только потому, что платил огромные взятки немецким чиновникам и постепенно отдавал им свои фабрики. «Так легко я не сдамся», — говорил он. Разумеется, на крайний случай он приготовился к бегству, но он не хотел делать этого раньше времени.
Потом операции «Пилота» начали проваливаться одна за другой. Мы поняли, что среди нас завелся предатель.
Слишком быстро и аккуратно действовали немцы. Кто-то поставлял им точные сведения. Жан пришел в отчаяние. Стало ясно, что с этого момента в опасности все члены группы, и он как организатор в особенности. Когда мы были вынуждены признать факт предательства, Жан переживал сильнее всех. Он никак не мог поверить, что наш друг, человек, которому мы доверяли, мог так поступить. Он решил расставить провокатору ловушку и начал частями выдавать информацию членам группы, чтобы посмотреть, в каком месте случится прокол.
Одна операция, очень простая — нужно было забрать кое-какие вещи на явочной квартире, — провалилась. Нашего человека там ждали немцы. Знать об этом мог только Жюль.
Здесь Флавии захотелось вмешаться, но она не осмелилась прерывать миссис Ричардс. Да та, пожалуй, и не услышала бы ее, захваченная воспоминаниями.
— Для Жана это открытие стало страшным ударом. Оказалось, Жюль вел двойную игру. Он всегда держался несколько обособленно — говорил, что делает это в целях конспирации, но мы даже представить себе не могли, что он способен предать нас ради спасения собственной жизни. Еще один вечер мы провели в сомнениях, но следующий день развеял их окончательно. Жюль пришел навестить Жана в его адвокатскую контору, и там у них состоялось бурное объяснение, после чего Жюль бежал в Испанию, а всю нашу группу сцапали немцы.
Мы даже ахнуть не успели, так быстро они сработали. Они действовали уверенно и жестоко. Не знаю уж, сколько наших они тогда схватили — человек пятьдесят — шестьдесят, не меньше.
Я запомнила каждую секунду того дня. Можно сказать, это был последний день моей жизни. Я провела ночь с Жаном и домой вернулась около семи утра. Жюль уже уехал. Было воскресенье. Двадцать седьмое июня тысяча девятьсот сорок третьего года. Чудесное утро. Отсутствие Жюля меня не взволновало: я подумала, что он ушел на работу. Я приняла ванну и легла спать. Я проспала около часа, когда дверь ударом ноги распахнулась.
— А Руксель?
— Я думала, он погиб. Он был слишком опасен, чтобы оставлять его в живых. Но нет: он снова каким-то чудом сумел ускользнуть из их сетей. Более того: он не бежал из Парижа, как многие другие, а остался и даже попробовал возродить организацию.
Мне тоже, наверное, в некотором роде повезло. Большинство моих товарищей расстреляли или отправили в лагеря смерти. Но меня они почему-то не тронули. Первые три месяца со мной обращались очень хорошо. Других заключенных держали в одиночках и били, а меня хорошо кормили и мягко уговаривали.
Они просили меня рассказать о деятельности организации и, стараясь облегчить мою задачу, выложили все, что им было уже известно. Вообразите: мне почти нечего было добавить. Они знали практически все: имена, явки, адреса, места встреч и даты проведения операций. «С нами сотрудничал ваш муж», — пояснили они. Он передавал им все. Но откуда он сам получал информацию? Ведь я была с ним не так уж откровенна. Я предположила, что он шпионил за нами, подслушивал, читал записки — и все это продолжалось на протяжении многих месяцев. Это было систематическое, холодное и окончательное предательство.
— Кто сообщил вам о предательстве мужа? — внезапно спросила Флавия и напряженно ждала ответа.
— Офицер, который вел допрос, — ответила женщина. — Сержант Франц Шмидт.
Это замечание повисло в полной тишине, и миссис Ричардс обвела взглядом слушателей, пытаясь понять, насколько они доверяют ее словам. Наконец она продолжила:
— Несмотря на их постоянные уговоры, я продолжала молчать. Они не торопили меня, но в начале сорок четвертого ситуация изменилась. Немцы начали паниковать. Они поняли, что скоро им придется покинуть Францию, и Франц Шмидт начал давить на меня.
Женщина умолкла и стянула перчатку с левой руки. В горле у Флавии замер возглас протеста. Аргайл бросил взгляд и быстро отвернулся.
— Я перенесла пятнадцать операций, Гарри использовал все свое искусство. Ему даже хотели вручить рыцарское звание за вклад в хирургию. Эта рука стала лучшим образцом его работы. Что же касается остального…
С огромными усилиями ей удалось натянуть перчатку на коричневую изуродованную лапу с двумя бесформенными пальцами, но даже после этого Флавия продолжала чувствовать тошноту и не могла смотреть на нее. Она отлично видела, как трудно женщине справиться с перчаткой, но не находила в себе сил прийти ей на помощь.
— Как ни странно, я выжила. Когда в Париж пришли освободители, немцы бросили меня. Тащить меня с собой на восток им не было смысла, у них даже не нашлось времени пристрелить меня. Освободители переправили меня в Англию. Там я сначала лежала в госпитале, потом в сумасшедшем доме и, наконец, здесь. И тут появляетесь вы и заставляете меня заново пережить весь этот ужас.
— Простите, — прошептала Флавия.
— Я понимаю. Это ваша работа. Ну что ж, я постаралась помочь вам, а теперь вы должны отплатить мне услугой за услугу и помочь Жану.
— А что было потом с вашим мужем?
Она пожала плечами.
— Он попался очень легко. После войны он как ни в чем не бывало вернулся во Францию — видимо, считал, что никто не знает о его предательстве. Но мы с Жаном остались живы. Я не знала, как мне поступить, но знала точно, что больше не хочу его видеть. А Жан считал, что его нужно судить. «За себя я не стал бы ему мстить, — сказал он, — но я должен сделать это в память о погибших товарищах». Конечно, Жан очень переживал — ведь Гартунг был ему как отец. Комиссия, расследовавшая дело, написала мне с просьбой дать показания. Против своего желания я согласилась. К счастью, до суда дело не дошло. Когда Гартунгу представили все факты и предупредили, что мы с Жаном выступим на суде свидетелями, он покончил жизнь самоубийством.
— А Артур, ваш сын?
— Ему было лучше оставаться там, куда мы его отправили. Он считал, что я умерла, и нашлись люди, готовые позаботиться о нем. Его не следовало посвящать в подробности этой жуткой истории. Я написала его приемным родителям, и они обещали скрыть от него правду. Что еще я могла для него сделать? Я не могла позаботиться о себе самой. Он должен был начать жизнь с чистого листа, не отягощенный тяжелыми воспоминаниями. Я не хотела, чтобы он видел меня такой или узнал, что его отец был предателем. Я умоляла его приемных родителей ничего не говорить ему. И они согласились.
— А как сложились после войны ваши отношения с Рукселем?
Она покачала головой.
— Его я тоже не хотела видеть. Он должен был запомнить меня красивой. Я бы не вынесла, если бы он пришел ко мне в госпиталь и его лицо перекосилось от ужаса. Я понимаю, это непроизвольная реакция. Все люди так реагируют на мой вид. Я любила его, а он любил меня, но такого испытания не выдержала бы никакая любовь.
— А он пытался с вами увидеться?
