Виктор Мережко - Сонька. Продолжение легенды
— Поэтому набросились на тайного сотрудника и помешали ему работать? — усмехнулся полицейский.
— Они тоже мешали мне… работать.
— Сейчас все и объясните. — Полицейский отложил ручку, посмотрел на артиста. — Что послужило причиной рукоприкладства по отношению к данному господину?
— Он мне мешал.
— В чем?
Артист замолчал, демонстративно отвернувшись к стене.
— Я к вам обращаюсь, господин Изюмов.
Тот продолжал молчать.
— Господин Изюмов, вы испытываете мое терпение.
— Прошу немедленно пригласить сюда господина Гришина, — наконец изрек тот, продолжая смотреть в стену.
— Господина следователя?
— Именно.
— И что вы желаете конфиденциально ему поведать?
— Это он поведает вам, что я есть за персона!.. И вы не только выпустите меня, но и попросите прощения!.. Оба!
Шпик и полицейский переглянулись, усмехнулись. Изюмов заметил это, с неожиданной агрессией заговорил путано и непонятно:
— Сонька Золотая Ручка… воровка… а у нее дочка!.. Прима нашего театра!.. Вместе с господином полицмейстером навестили в больнице… И хоть бы кто-нибудь подумал. А подумать есть тут о чем!.. О-го-о! Потому как скандал и прочее!.. Огромный скандал, вплоть до погон!.. А кому это нужно?.. Никому, господа!.. Поэтому прошу немедленно освободить и сообщить о сказанном господину следователю!
— Белая горячка, — заключил полицейский и позвонил в колокольчик. Когда в кабинет заглянули два дюжих полицейских, он распорядился: — В холодную!
Полицейские подхватили артиста под руки и потащили к выходу. Он упирался, кричал, отбивался, но силы были очевидно не равны.
Вор Кабан который день совершал свой ежедневный «променад» по самым шумным улицам Петербурга в надежде натолкнуться на кого-нибудь из воров или, не приведи господи, на Соньку.
Сегодня ему повезло. Только он вышел на Невский, сильно прихрамывая и волоча правую ногу, и прошел всего лишь от Екатерининского канала до Думы, как вдруг увидел шествующего навстречу вора Артура — как всегда элегантного, с тростью, в длинном пальто.
Артур тоже увидел Кабана и даже обрадованно двинулся навстречу, но товарищ неожиданно округлил глаза и повел головой назад.
Там, шагах в ста от него, неспешно шагали два филера, по виду беспечные, по цепким взглядам — внимательные, отслеживающие.
Артур прошел мимо Кабана и филеров, на всякий случай оглянулся, и в этот момент Кабан оглянулся тоже.
Наместники Мамая в Питере, воры Артур, Улюкай, Резаный и Безносый, проводили «качку» на дальней хате, в пригороде, и вели доверительный, трудный базар о том, что Кабана рикишнули и теперь только сам бог, если он, конечно не фраер, знает, как дальше поведет себя задымленный, если его как следует прессонет легавка.
— Не должен Кабан зашухерить, как бы его ни ломали, — предположил наивный Улюкай. — Вор все-таки. Товарищ…
— Товарищ… — усмехнулся Безносый. — Это смотря как будут ломать. Ежли пальцы станут менять местами, может такое запеть, что даже нам тут не усидеть.
— А вот зачем они его выгуливают по Невскому? — спросил Резаный.
— Как зачем? — удивился Артур. — Чтоб упасть на кого-нибудь из нас.
— Мы-то для них рыбешка — что корюшка на Ладоге, — пожал плечами Резаный. — Для них главная — Сонька.
— Как они ее могут выследить, если даже мы, воры, ничего о ней не знаем?! — удивился Улюкай.
— И хорошо, что не знаем, — усмехнулся Артур. — Напоролась бы на Кабана — и ручки в браслетах.
— Они долго Кабана водить не станут, — сказал Безносый. — Надоест… Станут головы ломать над чем-нибудь другим. И обязательно придумают.
— Что, к примеру? — удивленно посмотрел на него Улюкай.
— А пес их знает. Они хоть и дубаки, но вертожопые.
— Жалко Кабана, — усмехнулся Резаный. — Ему лучше сейчас курносую принять, чем вот так по Невскому шастать. Все одно они его не отпустят.
— Может, заглушить его? — вдруг предложил Артур. — Для его и нашего спокойствия?
От такого предложения все вдруг оцепенели, и Резаный негромко промолвил:
— Шуткуешь, Артур, или кумпол совсем поехал?
— Не шуткую и кумпол не поехал, — серьезно ответил тот. — Кабан хоть, считай, уже зажмуренный, а все одно вреда принести еще может.
— Это даже не по-скотски, — заметил Улюкай. — По-звериному.
— По-звериному будет, когда каждого из нас будут подвешивать за ребра!
— Ну и чего мы добьемся, если загасим его? — не сразу спросил Резаный.
— Сам пораскинь мозгами.
— Я тебя спрашиваю.
— Меня?.. — Артур оглядел притихшую напряженную компанию, уселся поустойчивее. — Ладно, слушайте… Первое. Облегчим ему остаток дней. Второе. Отведем от нас возможную беду. И третье. Сонька… Снегири кинутся разбираться с мокротой, а воровка, если она отсиживается в Питере, сообразит и нырнет куда-нибудь. Если мы зевнем ее, Мамай этого не простит. Сгноит каждого.
Было тихо, все молчали, усваивая доводы Артура, наконец подал голос Улюкай:
— Ну и кто пойдет на мокрое против нашего товарища?
— Сейчас узнаем.
Воры напряженно следили, как Артур взял лист бумаги, разорвал его на четыре части, на одной поставил карандашом жирный крест и опустил все листочки в свой цилиндр.
— Берите.
Воры с опаской по очереди стали засовывать руки в цилиндр, доставать рваные куски бумаги.
— Так и знал, — произнес Улюкай, вытирая взмокший лоб. — Ежли что-то дурное, то обязательно на меня. — Сунул листок в карман, посмотрел на Артура. — И как все это будет проходить?
— Вот над этим мы сейчас и подумаем, — кивнул Артур.
Следователь Гришин сидел в кабинете директора оперетты, наблюдал за Гаврилой Емельяновичем спокойно и даже с некоторым интересом.
— Разговор трудный, Егор Никитич, — решился наконец директор, сел за стол, сцепив пальцы под подбородком, уставился на следователя. — Трудный и конфиденциальный. — Помолчал снова, не решаясь произнести самые важные слова. — Вам известно, где находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка?
От подобного вопроса следователь даже откинулся назад, встряхнул головой.
— Гаврила Емельянович, что это с вами, любезный?.. Какие, однако, мысли теснят вашу светлую голову!
— Мысли самые насущные, Егор Никитич, — усмехнулся тот. — Вся полиция Санкт-Петербурга ищет воровку, а она, оказывается, совсем недалеко. Рядышком!
— Рядышком?
— Не просто рядышком, а даже под крылышком.
— Под каким крылышком?
— Под высокочиновничьим, дорогой Егор Никитич!
Гришин ровным счетом ничего не понимал. Поднялся, налил из графина воды, выпил, вернулся на место.
— Вам доктора не следует вызвать? — полушутливо спросил он.
— Следует. Но не мне. Возможно, даже вам. Если соизволите дослушать до конца.
— Попытаюсь. Излагайте, Гаврила Емельянович.
Он с усилием вытер ладонью большой скользкий лоб, с иезуитской улыбкой посмотрел на следователя.
— Вы наблюдали даму с молодой девицей, которую весьма трогательно опекает наш уважаемый Василий Николаевич?
— Наблюдал, и не однажды.
— И вам ничего не бросилось в глаза?
— Бросилось.
— Что именно?
— То, что господин полицмейстер слишком увлечен француженкой!
— Увлечен. Но не француженкой, а Сонькой Золотой Ручкой.
Гришин смотрел на директора как на сумасшедшего.
— Простите, Гаврила Емельянович, но вы повторяете бред, который нес ваш сумасшедший артист.
— Согласен, артист идиот. Но сведения, полученные им, требуют самого тщательного подхода. Гибель князя, какая-то французская родственница с дочкой, немедленный контакт с полицмейстером. Разве это вас не настораживает?
— Заметьте, и мадам, и мадемуазель весьма пришлись ко двору князя! — ехидно заметил Егор Никитич. — И дочь князя просто без ума от них!
— Именно. Именно, Егор Никитич, — развел ручками директор.
— Бред. Понимаете, идиотизм! — закричал возмущенный Гришин. — Знаменитая аферистка под ручку не с кем-нибудь, а с полицмейстером Санкт-Петербурга!.. Вы хоть представляете себе эту дикость?!
— Не дикость. Реальность.
Следователь вскочил, забегал по кабинету.
— Допустим!.. Предположим, что это так и есть!.. Страшный, кошмарный сон!.. И что? Вы предлагаете мне подойти к господину полицмейстеру и вдруг заявить: ваша дама сердца — это та самая знаменитая аферистка, которую вы ловите?!. Это вы предлагаете?
— Мне сложно давать вам совет, но на вашем месте я бы принял к сведению мои соображения.
— Хорошо, приму, учту, намотаю на ус, — успокоительно произнес Гришин, подошел к комоду, по-хозяйски налил две рюмки водки. — Давайте беречь нервы, Гаврила Емельянович. Все болячки от них, окаянных!
Выпили, улыбнулись друг другу.
