А. Веста - Язычник
В конце сырого, промозглого ноября выпал первый снег. На лужайке Диона и смеющаяся, румяная Лера слепили из мокрого снега огромную «бабу», настоящую, русскую, с морковкой вместо носа.
— «Я по первому снегу иду, в сердце ландыши вспыхнувших сил…» — декламировал Котобрысов под громкий смех девочки. Я с некоторым испугом вслушивался в этот безудержный смех. Нет, это был счастливый голос обласканного ребенка.
Первый снег — удивительный дар русской природы. Он приходит в самую темную и грустную пору года. Однажды вечером он вспыхивает среди тьмы и бесприютности осени, и ветви садов покрываются густым снежным цветением, и сердце плачет от этой красоты, радости и грусти. «Ландыши вспыхнувших сил» осветили и мою душу. Может показаться невероятным, но все подробности будущей работы отпечатались в моей голове, как если бы мне надиктовал их некто сведущий в адской кухне.
Стараниями Абадора в моей лаборатории был устроен большой камин. Как настоящий безумец, я уже был не в состоянии продумывать подробности собственного обихода. Я не понимал, кто заботится обо мне, откуда берутся дрова в углу и пища на столе.
По вечерам повадился приходить Котобрысов. Протянув к огню промокшие штиблеты, он развлекал меня отвлеченными беседами. Болтая о том о сем, он легко, как завзятый шулер, прощупывал мои козыри, при этом, часто моргая плутовскими глазками, успевал фотографировать лабораторию. Я имел все основания подозревать в нем агента враждебных держав. Но толстяк был остроумен и начитан и слушать его было истинным наслаждением. Рассказчик он был замечательный. Тембр его речи гипнотизировал и увлекал. В лагере это измененное состояние сознания называли «кумар».
— Ба! Что это? — Котобрысов упал на колени, раскидал дрова и ущипнул с пыльного пола блестящую капельку.
Проклятие! Это была жемчужная пуговка с лифа Дионы. Как и все, что окружало эту женщину, пуговка была драгоценным эксклюзивом от лучших европейских ювелиров. На перламутре была выгравирована крошечная корона и сиял миниатюрный бриллиант.
Гервасий обескураженно мял пуговку толстыми пальцами. Но его приторное красноречие не покинуло его даже в эту минуту:
Юный маг в пурпуровом хитоне
Говорил нездешние слова,
Перед ней, царицей беззаконий,
Расточал рубины волшебства…
А царица, тайное тревожа,
Мировой играла крутизной,
И ее атласистая кожа
Опьяняла снежной белизной.
Отданный во власть ее причуде,
Юный маг забыл про все вокруг,
Он смотрел на маленькие груди,
На браслеты вытянутых рук…
Я покраснел. Эти стихи Гумилева были так чувственны, что даже насмешливая декламация Котобрысова рождала рой смутных образов и плотское волнение. Возможно, «актеришка» и раньше замечал странности в моих отношениях с Дионой и, как подобает старому сплетнику, толковал их по-своему, но, сжимая в ладони хрупкое свидетельство греха, он был убит не меньше меня…
— Да, Паганус. Ваши успехи потрясают… — наконец выдавил он. — Вы позволите мне так вас называть?
— Извольте.
— Перечитывал я тут как-то «Фауста», ну, думаю, про вас написано.
— Ну, вы и хватили, Гервасий… Ничего общего с доктором Фаустом я не имею. Кажется, его разорвали черти, а я еще жив.
— «Еще не вечер!» — ответили лапландские колдуньи Ивану Грозному. Вы, должно быть, слышали этот исторический анекдот? «Вещие женки» предсказали царю смерть в означенный день. Проснувшись утром в этот день в добром здравии, Иван Васильевич разгневался на ложное предсказание и повелел всех баб сжечь. А те возразили, что, мол, не вечер и надо бы подождать с казнью. А к обеду, откушав грибков, царь скончался. Не будьте торопыгой и вы, выслушайте…
Гервасий непривычно долго собирался с мыслями.
— Я давно живу на этой планете, и смею утверждать, что все истории на ней повторяются с удручающей регулярностью, и ничего нового под этим небом уже давно не случается. К примеру, знаете ли вы, кем были исторические предтечи Фауста и прекрасной Маргариты? Этой трогательной истории уже пятьсот лет. Давно истлели в фамильном склепе кости Маргариты Гентской, дочери Максимилиана Первого, императора Священной Римской империи. Давно закончил свои дни в изгнании великий маг Агриппа Корнелий фон Неттесгейм. Но память о их любви не истлела. Хотя смею утверждать, что это была лишь платоническая любовь молодого придворного секретаря и высокородной принцессы. Женщина была истинным образцом благородства и добропорядочности, к тому же наделена глубоким женским умом и красотой, как наша Диона. А если она была такова, то я не упрекаю Агриппу, всякий на его месте потерял бы голову. Он посвятил ей поэму в прозе, великолепный философский трактат «Благородство женщин». Кто сегодня способен на такое? Какие-нибудь пошлые брюлики, модная рвань да тур на Канары, вот и весь арсенал обольщения. Нет, древние сто очков вперед дадут нашему падшему миру в умении любить и возносить предмет своих обожаний. Однако не смею проводить аналогии далее, хотя вы очень напоминаете мне доктора Фауста, то бишь, Агриппу.
Кстати, в хрониках того времени сохранился один жуткий и странный случай: Агриппа скитался по всей Европе, нигде не находил пристанища. Эта трагедия разыгралась в одном бельгийском городишке. Агриппа ненадолго уехал из города по делам, и тогда один отчаянный смельчак забрался в его кабинет. Это не был злоумышленник или вор: всего лишь чрезмерно любопытный ученик и страстный последователь великого мага. На столе учителя он увидел раскрытую книгу. Наугад выбрав заклинание, бедняга прочел его. Раздался стук в дверь: демон не замедлил явиться на его зов. Убедившись, что это ложный вызов, чудовище задушило несчастного. Агриппа вернулся через неделю и нашел в своем кабинете протухшего мертвеца. Недобрая слава чародея и некроманта сыграла с ним злую шутку. Надо было как-то замять дело. При помощи заклинания из той же книги Агриппа оживил молодого человека и выпроводил его из дома. Тот успел дойти лишь до базарной площади, где умер уже навсегда. Горожане быстро смекнули, что дело нечисто, и всем скопом ринулись к дому Агриппы, чтобы покарать его не столько за убийство, сколько за насмешку над их доверчивостью. Бедный маг бежал через черный ход и пустился в новые скитания. Не шутите ни со смертью, ни с любовью, любезный Паганус…
Да, притча Котобрысова вновь попала в точку. Но все притчи мира уже не могли бы остановить меня. Я был на пороге величайшего открытия. Мои догадки об облучении фантома оказались верными. Несколько часов я держал колбу с «фениксом» крысы под световым пучком. «Эликсир жизни» в активном состоянии и насыщенные физиологические растворы наполняли колбу целиком. Каждый новый разряд квантовой пушки рассыпался в колбе веером ярких искр. Облучаемый близким подобием солнечного света, фантом медленно облекался плотью.
Я тщательно фиксировал на кинопленку все изменения объекта «Б». Сначала фантом был смутно-прозрачен. При напряжении зрения можно было заметить пульсацию призрачного сердца. Темнели внутренние органы, слабо светился головной мозг и узкий шнурок спинного. Наружные покровы тела и внутренние органы равномерно уплотнялись, и животное не только принимало привычный вид, но и обретало тяжесть реального создания.
Я все еще не мог до конца довериться обрушившимся на меня чудесам, но случайный свидетель колдовства, Гервасий, подтвердил, что объект «Б» абсолютно реален и, на его взгляд, выглядит отвратительно.
Пустословие Котобрысова едва не сгубило мой опыт с Белоснежкой. Во время «генезии» крыса дремала в позе сна. Увлекшись праздной беседой, я долгое время не заглядывал за ширму, откуда неслись равномерные хлопки разрядов. Когда, проводив Гервасия до порога лаборатории, я вернулся к своему созданию, было почти поздно. Случилось то, что бывает при неумелом ведении родов, когда легкие ребенка раскрываются преждевременно и он захлебывается околоплодными водами. Мой опыт был сродни беременности и родам. Легкие крысы раскрылись для дыхания, и я едва успел вытащить ее из колбы. Эликсир, хоть и был чудодейственным средством, но для дыхания не годился. Я тряс ее за хвост, массировал крошечное, булькающее под пальцами сердце. Зверек вздрогнул и начал безудержно чихать.
Я дал ей просохнуть под сиреневой кварцевой лампой, проверил рефлексы и пустил побегать на широкий стол. Шатаясь, как пьяная, она все валилась на бок, но через минуту освоилась с гравитацией и засеменила по узкому проходу меж журналов и пробирок, словно бегала здесь тысячи раз. Вскоре я убедился, что животное было все то же подвижное, резвое, лукавое. Но лишь одна подробность озадачила и встревожила меня: обновленная подруга моих суровых дней не узнавала меня.
