Леонид Юзефович - Казароза (сборник)
Публики почти не было. Передние скамьи пустовали, дальше по отдельности расположились несколько мужчин с неприступными лицами – верный признак того, что их занесло сюда исключительно от нечего делать. Ближе других к эстраде сидели двое: женщина с младенцем на руках, вяло сосавшим длинную синюшную грудь, которую она вывалила из-под надетой прямо на голое тело блузы, и паренек с таким же, как у нее, остреньким зырянским носиком. Свечников догадался, что это жена и дети подсудимого.
Судили шорника Ходырева за хищение приводных ремней из паровозоремонтных мастерских. Темнолицый, с маленькой головкой на кадыкастой шее, он понуро стоял на эстраде под охраной милиционера из бывших латышских стрелков. Свидетелей, видимо, успели допросить и вывести из зала во избежание возможных инцидентов.
Два дня назад Свечников присутствовал на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска. Речь шла о том, что случаи шпионажа и контрреволюции пошли на убыль, зато резко возросло число преступлений на должности: лишь за минувшую неделю судили троих кладовщиков, торговавших похищенным со складов мылом и минеральным маслом, корейца из табачной артели – за спекуляцию спичками, и начальника карточного бюро при городском потребобществе – за продажу и незаконное распределение талонов на питание в столовых потреб-общества. Дело Ходырева относилось к этой же категории. Шорничал он на дому, а трудовую повинность отбывал сторожем при тех самых мастерских, которые обворовывал.
– Продолжаете ли вы, – обратился к нему судья, – настаивать, что для конской упряжи, пошитой вами как надомником, вы целые ремни не трогали, воровали одни обрезки?
– Продолжаю, – подтвердил Ходырев.
– А вот свидетель Лушников показал, что не одни обрезки.
– Так он сам кладовщик, Лушников-то. Он вам еще не то покажет, чтобы недостачу на меня списать.
– Иначе говоря, вы обвиняете свидетеля Лушникова в воровстве. Можете доказать это фактами?
– Могу. Он прошлый год из Вятки голый приехал, а теперь у него квартира со всей обстановкой и попугай в клетке.
– Ты этого попугая видел? – оживился кавказец.
– Один раз видел.
– Большой? Маленький?
– Вот такой, – показал Ходырев.
– Большой. И что за порода?
– Не знаю.
– Бывают попугаи ара, бывают какаду, хохлатые. Этот какой?
– Ара, ара, – подсказал отцу младший Ходырев.
Тот повторил:
– Ара.
– Ара! Ара! – передразнил кавказец. – Вы кто? Грузины?
– Почему грузины? – удивился судья.
– Они всегда говорят: ара, ара! «Нет», по-ихнему. Упрямая нация! Что им ни скажи, ни с чем не соглашаются.
– Такие люди есть в каждом народе. Национальность тут ни при чем, – заметила Ида Лазаревна.
– Значит, без хохолка? – уточнил кавказец у Ходырева.
– Без.
– Э-э, дорогая птица!
– Хохлатые дешевле? – заинтересовался судья.
– Спрашиваете! Предлагаю направить комиссию на квартиру к свидетелю Лушникову. Если попугай есть, надо разобраться, на какие средства приобретен. Если нет – наложить на подсудимого двойное наказание.
– Двойное-то за что?
– За обман. У хана Аммалата был такой закон.
– Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, – напомнила Ида Лазаревна.
Ходырев, почувствовав поддержку, повернулся к ней.
– Ей-богу, барышня, обрезь только и брал!
– Обрезки, между прочим, сшивают, – ответила она холодно, демонстрируя объективность.
– Упряжь-то не нужна, что ли? – озлобленно выкрикнул паренек с зырянским носиком.
Судья велел ему замолчать и сказать спасибо, что дело его отца ведет народный суд, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные!
Паренек с клоунскими ужимками начал класть поясные поклоны, повторяя:
– Спасибо, спасибо, люди добрые! Век не забудем!
– Сядь! – заорал на него судья.
Свечников не выдержал и встал.
– Товарищ судья, могу я выступить?
– Нет, не можете.
– Почему? Он имеет право! – вмешалась Ида Лазаревна. – По декрету о народном суде в слушаниях могут принять участие один защитник и один обвинитель из числа присутствующих на заседании.
Из кармана гимнастерки Свечников достал вчетверо сложенный тетрадный листок, развернул.
– Это письмо поступило к нам в редакцию из Кунгурского уезда. Разрешите зачитать?
Он прихватил его с собой, узнав по телефону, какое дело первым будет рассматриваться после обеда.
– Свечников из «Власти труда», – пояснила Ида Лазаревна судье.
– Как мне вас в протокол вписывать? – обреченно спросил судья. – Как защитника или как обвинителя?
– Я зачитаю, а вы после сами решите… «В декабре одна тысяча девятьсот восемнадцатого года, при эвакуации красных войск со станции Буртым был выброшен кем-то из вагона маховик с валом кривошипа от двигателя внутреннего сгорания. Прошло полтора года, поехали с женой в копторг и увидели: полтора года прошло, а маховик с валом кривошипа лежит, как лежал, на станции Буртым, когда в республике кругом нужда. Муки нет, мыла нет, машина где-то стоит в бездействии, а маховик лежит. С комприветом Семен Кутьев».
– И что? – не понял судья.
– А то, что пока паровозов нет, и муки не будет. В Сибири хлеб гниет, а мы его на Урал вывезти не можем, в паровозоремонтном депо станки не работают из-за отсутствия приводных ремней. Из них, видите ли, вожжей понаделали. Дикари мы, что ли?
Надрывая душу, заверещал ходыревский младенец.
– Не щипи ты его, женщина, не щипи! – сказал кавказец. – Я тебя и так жалею.
Дожидаться вынесения приговора Свечников не стал. Это дело уже не представляло интереса, до начала следующего он вышел на улицу покурить.
Отсюда, с горы, хорошо просматривалась вся центральная часть города. «В царство злата бедный вход», – написал о нем сто лет назад поэт Вяземский, из которого местные интеллигенты одну эту цитату и знали. Подразумевалось, что город стоит у порога Уральских гор с их несметными богатствами, но сам остается нищим.
Через пять минут появилась Ида Лазаревна.
– Дали два года общественно-принудительных работ с высылкой из города, – доложила она. – Твое выступление внесли в протокол как речь обвинителя.
– А если бы я не выступил?
– Был бы год и без высылки, мы так заранее решили. Судья тебя испугался, поэтому объявил два с высылкой.
Прикуривая от подставленной Свечниковым папиросы, она другой рукой взяла его за запястье и не отпустила после того, как вдохнула и выдохнула дым.
– Коля, ты можешь объяснить мне, что происходит?
– Ничего. Просто нет смысла продолжать наши отношения.
– Если это из-за гомаранизма, то, как тебе известно, я принадлежу к его левому крылу, а оно смыкается с лантизмом. Ты же признаешь лантизм!
– С оговорками.
– Но сам Ланти тебе импонирует?
Эжен Ланти, парижский столяр, во время войны служил санитаром на Западном фронте и вынес оттуда твердое убеждение, что патриотизм – единственная современная религия, требующая человеческих жертв. Через этот тезис он и пришел к эсперантизму.
– Импонирует, – признал Свечников.
– А весь его безнационализм полностью выводится из идей Ниа Майстро.
Последние два слова на эсперанто означали Наш Учитель, и оба следовало писать с прописной буквы. Называть Заменгофа по фамилии, хотя бы и с прибавлением уважительного доктор, гомаранисты считали неприличным. В тех случаях, когда нужно было подчеркнуть единство эспер-движения, при всех разногласиях сохраняющего верность заветам своего основателя, говорили просто Учитель – Ла Майстро.
– Итак, – подытожила Ида Лазаревна, – ты не против Ланти, а от лантизма до той позиции, которую занимаем мы с Варанкиным, – один шаг. Если не полшага. Ты же не станешь этого отрицать?
– Не стану.
– Тогда, извини, одно из двух. Или твое враждебное отношение к левому, подчеркиваю, гомаранизму – ошибка, которую ты из самолюбия не желаешь признавать, или оно с эспер-движением вообще никак не связано.
– То есть?
– Нет, чтобы сказать прямо, что я тебе надоела! Подводишь идейную платформу под свою мужскую физиологию… Фу, гадость! – отшвырнула она недокуренную папиросу.
Папиросы вправду были плохие, при затяжке бумага не прогорала вместе с табаком, а желтела и витыми струпьями сворачивалась на ветру, как ногти у китайской красавицы.
Со стороны Козьего загона летел тополиный пух, Кама лежала под обрывом серая, пустынная. Одинокий буксирчик тащился вверх по течению. Дым из его трубы круто сносило назад северным волно-гоном.
Вдали, прибитые к песчаному островку напротив кирпично-черных цехов пушечного завода, видны были обгорелые остовы пароходов и барж, ближе тянулись вымершие причалы со сломанными перилами и щербатыми сходнями. Вдоль берега стояли на приколе плоты, на них копошились люди с баграми. Шла заготовка дров для городских учреждений. На эту работу направляли беженцев, вернувшихся из Сибири после разгрома Колчака. Решением губисполкома каждый мужчина должен был заготовить пять кубов, каждая женщина – два с половиной. Выполнившие эту норму или купившие справку о ее выполнении получали документы на право жительства, которые тоже можно было купить, но дороже, чем стоила такая справка. Платили иногда деньгами, чаще продуктами, но самой твердой валютой считались две вещи – презервативы и рыболовные крючки.
