Леонид Юзефович - Казароза (сборник)
«Губернский эсперанто-клуб “ЭСПЕРО”. Концерт с участием петроградской певицы Зинаиды. Кунгурская ул., в помещении бывш. Стефановского училища. Начало в 8:30 вечера».
– Не получится, – злорадно сказал Вагин. – Первого июля Казароза выступает в гортеатре.
– У них там начало в семь, а у нас в половине девятого, – отмел Свечников этот аргумент.
– Казароза будет петь в вашем клубе? – заинтересовался Осипов.
– Да, будет.
– Надо же! Как это вы ее уговорили? Перед войной она была безумно популярна, в Петербурге по ней все с ума сходили.
– Сами-то ее слышали?
– Было дело.
– На какой пластинке?
– Что значит – на какой?
– То и значит. У нее несколько пластинок.
– У меня только одна.
– И что она там поет?
Осипов задумался, затем напел две строчки:
Быть может, родина ее на островах Таити.
Быть может, ей всегда всего пятнадцать лет.
– Это не она, – определил Свечников. – У Казарозы нет пластинки с такой песней.
– Знаете все ее пластинки? – удивился Вагин.
– Да, по каталогу магазина Гольдштейна в Питере.
– И сколько их всего?
– Четыре, – на пальцах показал Свечников. – Пластинки с такой песней у нее нет.
Ее убили неделю спустя, 1 июля.
Возраст этой женщины для Вагина остался тайной. Теперь он был старше, чем она тогда, по меньшей мере вдвое, а если считать ее вечно пятнадцатилетней таитянкой с лотосовым венком избранницы в смоляных волосах, то впятеро. Любимцы богов умирают молодыми. Вагин давно перешагнул тот возрастной порог, за которым любая презираемая смолоду банальность сбрасывает с себя ветхие лохмотья слов и предстает в сияющей наготе вечной истины.
Глава 2
Сестра
Если бы предложили объяснить, зачем он, восьмидесятилетний старик, недавно перенесший операцию на почках, два часа простоял в очереди за билетами на Казанском вокзале, а потом сутки трясся в душном вагоне, где не открывалось ни одно окно, Свечников не смог бы этого сделать. Всего-то и было письмо от незнакомой учительницы с Урала – казенно-вежливые обороты, два-три полузнакомых имени, несколько вкрапленных в текст слов на эсперанто. От имени городских эсперантистов, которые решили обратиться к своим корням, эта Майя Антоновна просила его написать воспоминания о клубе «Эсперо».
Из ведомственного издательства ему иногда присылали на рецензирование мемуары бывших коллег, и он, суеверно радуясь цепкости своей памяти, сочинял ядовитые рецензии с перечислением фактических ошибок, писал и статьи для ведомственного журнала, но тут с самого начала ясно было, что ничего не выйдет. Неделю Свечников уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки, наконец бросил этот мартышкин труд, спустил его жалкие результаты в мусоропровод и сорвался. Даже дочь не предупредил, позвонил ей на работу уже с вокзала.
В поезде от духоты начался приступ астмы, и купировать его удалось не сразу. Спал плохо, зато на следующий день, едва сел в такси, возникло пьянящее чувство, будто не сам захотел сюда приехать, а привела судьба, которая движет им через его же собственные желания, как бывало в юности, а не вопреки им, как теперь. С Покровской свернули на Кунгурскую, и он еще издали увидел силуэт Стефановского училища.
Вокруг выросли белые двенадцатиэтажки с магазинами «Океан» и «Яблонька», но здание училища осталось прежним – тот же бордовый кирпич, зубчатые бордюры вдоль стен, портал парадного входа с лепниной под дерево. Уцелел даже встроенный в правое крыло четырехгранный шатер часовни Стефана Великопермского.
Отсюда улица круто уходила вверх, к желто-белой громаде Спасо-Преображенского собора с его исполинской уступчатой колокольней. Навершье креста на ней было той условной точкой, которой обозначался город на географических картах. Дальше не оставалось ничего, кроме неба. За собором, с вершины самого высокого из семи, как считалось, городских холмов, берег почти отвесно обрывался к Каме.
Народный суд заседал в клубе водников «Отдых бурлака». При старом режиме это был ресторан «Гренада», его одноэтажное здание с широким, как у мечети, куполом и мавританскими окнами располагалось возле речного взвоза, в квартале от примыкавшего к кафедральному собору кладбища для именитых граждан.
Свечников прошел в зал и сел во втором ряду, с краю. С утра звонили из губкома, требовали дать статью с принципиальной оценкой работы этого учреждения. Поводом для тревоги стал ряд вынесенных им неоправданно мягких приговоров.
Послеобеденное заседание уже началось, на эстрадном помосте, где раньше заезжие карменситы били в бубны и бряцали кастаньетами, за длинным столом сидели судья и двое народных заседателей. Отсюда вытекало, что разбирается не слишком опасное для республики преступление. В серьезных случаях требовалось присутствие четырех заседателей, а в особо важных – шести, чего, впрочем, на практике никогда не бывало.
Справа от судьи скучал незнакомый кавказец в полувоенном костюме, слева нервно поигрывала пальцами Ида Лазаревна Левина, учительница из «Муравейника», тоже член правления клуба «Эсперо», как и сам Свечников. Вообще-то она была Ефимовна, Лазаревной стала в честь своего духовного отца, создателя эсперанто Лазаря Заменгофа, хотя под конец жизни тот принял новое имя – Людвиг. Данное ему при рождении осталось для употребления в узком кругу. По слухам, на этом активно настаивали его ближайшие сподвижники, и он в конце концов уступил. Число адептов учения предполагалось увеличить за счет тех, кого могло смутить еврейское происхождение учителя.
Прошлым летом, когда Свечников еще не разбирался в оттенках эспер-движения, Ида Лазаревна стала второй его наставницей после Сикорского. Она была старше, чем он, лет на пять, но казалась моложе. Пленительная походка, грива рыжих волос и унаследованная от предков, поколениями не знавших физического труда под открытым небом, молочно-белая кожа делали неотразимым каждый ее аргумент, превращали в музыку каждое слово. Он внимал ей с благоговением, не подозревая, что она тяготеет к гомаранизму, поэтому новички на ее уроках в первую очередь заучивали те слова, каких нет и быть не может ни в одном языке, кроме эсперанто, ведь обозначаемые ими понятия лишь вместе с эсперанто и явились на свет. В августовскую жару сидели щека к щеке над учебником Девятнина, ее до плеча голая, прохладная рука коснулась его предплечья, и Свечников услышал произнесенное полушепотом главное из этих не поддающихся точному переводу слов – гомарано. Как воздушный поцелуй, оно слетело с ее уст и растаяло, слишком нежное, чтобы приспособиться к чуждой стихии. Никакой другой язык не мог удержать его в своей грубой словесной ячее. Солнечный зайчик был ему братом, тополиная пушинка – сестрой. Одновременно, как во всяком символе веры, ощущалось в нем властное присутствие того, кто указал ей, Иде Лазаревне, путь к свету из окутавшей этот мир непроглядной мглы.
Занимались два раза в неделю. На втором занятии пили чай из одной чашки, на четвертом начался их роман. Она тогда рассказывала, как доктор Заменгоф, создав эсперанто, долго не мог опубликовать результаты своих трудов. Глазной врач из Белостока, он был нищ, как синагогальная крыса, но однажды ему повезло избавить от катаракты девушку из состоятельной семьи. Прозрев, она влюбилась в исцелителя, он тоже ее полюбил. Была назначена свадьба, и жадный отец невесты в качестве приданого дал жениху средства на издание его книги. Заменгоф издал ее под псевдонимом доктор Эсперанто, что значит питающий надежду, надеющийся, но тесть поскупился, денег хватило только на брошюру в 40 страниц. Из них 23 страницы занимало предисловие, пять – стихи на эсперанто, шесть – собственно учебник, две – словарь.
«Ничего тут не кажется странным?» – спросила Ида Лазаревна, выписывая в столбик эти цифры: 23, 5, 6 и 2.
Свечников догадался их сложить, в сумме почему-то получилось 36, а не 40. Оказалось, что на оставшихся четырех страницах Заменгоф поместил вырезные купоны со своим белостокским адресом и текстом: «Я, – здесь был оставлен пропуск для имени и фамилии, – обещаю выучить международный язык, если кроме меня его выучат еще 10 миллионов человек». Брошюра поступила в продажу, и купоны по почте начали возвращаться к автору. В большинстве из них заключительная часть фразы была вычеркнута.
«Десятки людей без всяких предварительных условий начали изучать эсперанто, – сказала Ида Лазаревна. – Представители разных наций, они решили стать братьями и сестрами».
В следующую секунду Свечников ощутил на губах отнюдь не сестринский поцелуй.
Сейчас он еще в дверях поймал ее вспыхнувший радостью взгляд, но в ответ сдержанно кивнул. Умная женщина, она упорно не желала понимать, что между ними всё кончено.
Публики почти не было. Передние скамьи пустовали, дальше по отдельности расположились несколько мужчин с неприступными лицами – верный признак того, что их занесло сюда исключительно от нечего делать. Ближе других к эстраде сидели двое: женщина с младенцем на руках, вяло сосавшим длинную синюшную грудь, которую она вывалила из-под надетой прямо на голое тело блузы, и паренек с таким же, как у нее, остреньким зырянским носиком. Свечников догадался, что это жена и дети подсудимого.
