Чудо, тайна и авторитет - Звонцова Екатерина
Все с чертовой свечкой разыгралось по Диккенсу, да только проглянули и нюансы. Нет, нет, не были снами спиритические странствия, точнее, не совсем… Скорее череда видений о прошлом, увязанных впервые с настоящим; картина-гипотеза, нарисованная быстрыми мазками посылок и следствий, — и в ней заполнились наконец почти все белые пятна. Вот лицо Василиска, вот оно. Второй призрак, или галлюцинация, или бог весть какое существо не ошиблось. В потаенной глубине души К. понимал, что в статье об учителях и учениках не сошлось, и понимал давно. Достаточно тревожных маяков мигнули ему из темноты, еще когда все началось, — и не в злосчастных цыганах было дело.
Власть — эта тяга касаться, касаться, касаться, хоть украдкой, всех вокруг и пускать корни в душу. Рисунки, где хрупкой невинности было пугающе много, — этакая навязчивая идея, вовсе не беззащитная грань души графа, а наоборот — самая хищная. Сильные руки — ими только душить. Ключ на жилетной цепочке… правда ведь, среди часов и медальонов, звезд и лучезарных дельт мелькал большой ключ. А чертенок Lize? Не просто так она вечно вертелась возле чашки брата; не просто так умолчала, что ночь «разоблачения» выдалась тихой. И наконец вопиющее — совет. По всем ответам R., по гневу его и отчаянию читалось: он что-то знает, мучается, молчит лишь потому, что напуган и запутан. Нужно было не шарахаться от него, как делала прислуга; нужно было объясниться с глазу на глаз, предложить помощь за честность. Оса был в этом хорош: умел выводить на откровенность и внушать надежду, иначе от его статей не было бы такого резонанса; у него вообще не получалось бы собирать материал. Но в стратегии Осы всегда был изъян: говорил он преимущественно с жертвами и теми, кто на жертв указывал, — сердобольными соседями, друзьями, чинами зашедшей в тупик опеки. Пойти к тому, кого назначили виновным, выслушать его — этим Оса пренебрегал. Где-то боялся сделать жертве хуже; где-то понимал, что не по Сеньке шапка и могут заткнуть рот; в большинстве же случаев его просто не пускали на порог — и он решал бить в спину. И все-то пели ему оды… О глупец: пригрелся в лучах извечной правоты, не подозревал, что виновного и жертву можно перепутать — редко, но можно. Забыл: лучший способ распознать жертву, даже самую неочевидную, — услышать ее молчание; оно ведь будет кричать. А он-то как оглох! И не оправдаешься тем, что друг, покровитель, оплот философско-творческой мысли сбил с пути, указав, кого жалить. Вовсе он Осу не «сбил», а использовал и предал, после чего выбросил. Он…
К. закусил губы и тихо засмеялся, чувствуя себя воистину безумцем. «Оса, Оса, Оса…» Нелепое малодушие: уходя в прошлое, все-то он говорит о себе в третьем лице, по кличке. Будто Оса — кто-то другой; будто Оса правда умер, а он, Иван, остался. Нет же, не Иван… К. Он только так себя и зовет — начал после злосчастного вернисажа. Понял бесповоротно, что имя запятнал и тезку из Федора Михайловича опозорил. Иван Карамазов, может, и не успел в рамках сырого сюжета стать борцом за справедливость, а вместо этого слег с горячкой. Иван Карамазов, может, вовсе не ведал, как правильно за нее — за эту самую справедливость — сражаться, вот и заболел. Иван Карамазов, может, и остался инфантильным интеллигентишкой, заражающим лакейские душонки ницшеанскими идеями, которые дальше уже кроились под личные страстишки… Но определенно Иван Карамазов ни разу не раскрыл рта и ни строки не написал, чтобы кого-то оболгать, даже неумышленно. Иван Карамазов — герой не самый сильный и симпатичный, но подлостей не совершал — ну правда, не считать же подлостью то, что в ночь убийства отца он уехал: не нанимался он в сторожа! То ли дело Оса… мерзавец Оса. Иваном ему зваться нельзя, право потеряно… как и другое — верить, что героя назвали в его честь: познакомились-то они с Достоевским раньше, чем тот начал из старых черновиков творить переосмысленную, на порядок расширенную, гениальную Галатею.
Смех превратился в сдавленные всхлипы, и К. зажмурился крепче. Нет, не будет слез, все уже, ничего не изменить. Одно осталось: собраться. Наверное, нужно прямо сейчас пойти к графу в дом; нужно потихоньку проникнуть в кабинет и все там перевернуть, но доказательства найти. Поймают? Да пусть — он отступится от здравомыслия и сделает как юродивый дурачок: начнет в три горла орать, что десять лет назад ошибся и вот, вот Василиск. Сразу никто не поверит, но переполох случится. Дом полон гостей; молва пойдет, а там будь что будет. Может, и R., узнав, решит вмешаться; может, этого он и ждет — чтобы кто-то подступился к его позору не просто так, а вооруженный хоть крупицей правды; вооруженный веским словом и личными мотивами…
На этой мысли сердце сжалось, упало, но одновременно — чуть просветлело. К. вдруг понял неочевидное, точнее, уверовал всем существом: не в него, не в его инициалы яростно кидали ножи из красного угла. На листе уцелела буква «К.», а ведь графа зовут Кириллом. Вторая же буква, сильно изодранная, могла быть в равной степени и «D», и «И». Удивительное все-таки существо, и как мучается. Значит, не устранялся, пытался чего-то добиться; даже хотел стреляться, то ли за свою честь, то ли за Андрея, то ли за обоих — неважно. Помочь нужно, любой ценой, скорее, вот только…
Вот только как он себя ни убеждал, внутренний голос сдавленно, зло шипел: «Как же, знаем… раскрой-ка глаза хоть на этот раз. Ничего не забыл?»
Кроме врагов, в Совином доме по-прежнему жили друзья, уязвимые друзья — нет, не друзья, конечно, но существа сродни хрупким вазам. К. не жаль было Lize, ей он желал всяческих кар — но не желал их, например, ее тете. Графиня много болела; ее живой характер поблек за красочной личиной близнеца. Она превратилась в тусклую хозяюшку; на вечерах постоянно тревожилась: либо наблюдала тайно за Андреем, либо чутко и уязвленно слушала, как обсуждают его одежду, повадки, побеги. Она растеряла и подруг, и ухажеров, что еще недавно прельщались ее неувядающей красотой. Она стала напоминать тень: не то сына, не то брата, не то сразу всего дома. Правда искалечит ее сильнее; непредсказуемый эффект, который эта правда произведет на D., — тоже. Переживет ли она вообще возвращение в прошлое? Как себя поведет? Может не поверить — и, сломавшись от «клеветы», действительно услать сына лечиться. И сам Андрей — сплошная незаживающая рана; как ему все преподнести? Вообще случиться может что угодно, так или иначе, дурное с высокой вероятностью, и снова он, К., будет виноват. Как тогда? По сути, он повторяет давнюю ошибку, рубит сплеча. Мудрее подумать. Подождать. Отбросить все на день, два, а то и на все Святки. С кем-то посоветоваться. Наверное, все-таки с R., а для начала можно с Нелли, как-то отвлеченно, абстрактно и аллегорично излить ей душу. Нелли чуткая умница, она подскажет, как разрубить самые сложные моральные узелки. А там придет и взвешенный план действий.
Да, именно так… Хватит! Нужно идти к L., пока не наделал глупостей; нужно погасить свечу, принесшую в святую ночь столько прозрений и страданий. Благо, и силы вроде вернулись, и все больше пережитые путешествия казались мороком от переутомления. Не зря сейчас столько пишут об удивительной природе мозгов; о том, какими окольными путями они выискивают истины; о том, в каких закутках рассыпают крупицы сведений, нужных для логических связей. Его, К., мозги сегодня расстарались. Пора бы дать им передохнуть и подремать; пора себя пересилить и переупрямить; пора…
— Выпить? — прозвенело в прохладном воздухе. — Потанцевать? Забыться?..
Незнакомый голос был мужским; чистый и молодой, он удивительно правильно выговаривал каждый слог. Несмотря на очевидный упрек в интонации, слова отчего-то не задели, наоборот — влили в душу мягкое успокоение, какое не всегда вливала и молитва.
— Не может быть, чтобы вы этого хотели, — продолжала тишина.
Какой же голос, почти ключевая вода… Спонтанно захотелось даже попросить глупость: «Продолжайте, говорите еще!» Видно, разум все барахтался в оцепенении, не до конца вернулся в действительность, лишь прикидывался ясным. Вскоре, впрочем, нелепый трепет сменился тревожным недоумением. Кто тут, кто смеет его поучать, а главное — кто опять читает его мысли как книгу? К. медленно — тело еще не совсем слушалось — распрямился, повел головой, разминая шею, и открыл глаза.
