Линдси Фэй - Тайна семи
Я вышел из пожарного депо и увидел в снегу множество расходящихся в разные стороны следов. Люди спешили поскорей добраться до нужного им места, и полагаю, достигали его вполне успешно, им не приходилось разбрасывать хлебные крошки в лесу. Мимо промчались крытые расписные сани, похожие на шкатулку для драгоценностей; в них был впряжен черный жеребец, топот копыт почти не слышен, острые полозья лихо разрезают слежавшийся припорошенный сажей снег. Восьмой участок содержался еще в относительном порядке, по сравнению с нашим, Шестым, загаженным сверх всякой меры. Редкие фонари с газовыми лампами отбрасывали свет на витрины, закрытые ставнями, и сосульки, свисающие с карнизов и похожие на хищные клыки, с которых капает слюна. Закутанные в шарфы прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мясник, типичный ирландский крестьянин, вышел из своей лавки, принарядившись. На нем были твидовое пальто, мягкая сдвинутая набок шляпа, вельветовые бриджи. Я шагал по этой тропе из следов тихо и быстро, как только мог. Однако еще задолго до того, как я приблизился к широкому перекрестку Мерсер и Хьюстон, возможности идти по следам уже не осталось – все они терялись в нагромождениях из сугробов, которые высились вдоль дорог.
К счастью, мой брат – очень высокий мужчина. Его спина и черный цилиндр мелькали впереди на Мерсер, а перламутровая рукоятка трости отбрасывала светлые блики. Избежав столкновения с тремя вырвавшимися на свободу поросятами и мужчиной, щедро разбрасывающим лопатой на дорогу белый пепел, я перешел Хьюстон и двинулся следом за Валентайном.
В голове у меня помутилось, зацепиться пока было не за что. Что заставило моего брата так спешить по направлению к Пятнадцатому участку? В центре этого района располагался небольшой, очень уютный парк под названием Вашингтон-сквер. Летом там буйствовала зелень, в зимнее время он был тих и прозрачен; здесь любила разгуливать в одиночестве Мерси Андерхилл, когда на душе у нее было неспокойно. При мысли о Мерси я тут же укорил себя за то, что не ответил на самое вдохновенное из посланий, когда-либо написанных на бумаге. Нет, подобные чувства и мысли следует подавлять в зародыше, сейчас просто не до того. И я подавил, и принялся размышлять о том, какие причины могли привести Вала к ряду домов на Вашингтон-плейс, или к голландской реформатской церквушке – причудливому старинному строению, – или же к Нью-йоркскому университету с его каменными парапетами и бледными студентами, которые носились кругом на тонких, обтянутых узкими брюками ножках.
Нет, вообще говоря, Вал явно устремился сюда по какому-то сугубо личному делу. И я шел следом, стараясь не отставать. И заранее страшился того, что могу узнать.
Прямо перед площадью он резко свернул влево, на Эймити-лейн. Единственными свидетелями этой нашей прогулки были теперь вязы с облетевшей листвой и покрытой тонкой коркой льда ветвями. Мы миновали несколько проулков и задних дворов, кирпичные стены домов, сплошь оплетенные густо разросшимся плющом, были едва различимы. Теперь я старался держаться подальше и в тени. Где-то жалобно взвыла собака – видно, тосковала по луне. Но низкое небо было плотно затянуто тучами; казалось, они давят всей своей тяжестью, грозят в любой момент обрушиться на землю.
Вот Вал толкнул побеленную известью калитку. Когда она захлопнулась за ним, я осторожно приблизился и заглянул в щель. В снегу была расчищена узкая тропинка, ведущая к дому. Достав из кармана ключ, Валентайн поднялся на четыре деревянные ступеньки, отпер входную дверь и вошел.
Уж лучше б я этого не знал и не видел, подумал я.
Нет, мне надо знать. Необходимо. И вот я пересек двор, поднялся на крыльцо и подергал ручку двери. Он оставил ее незапертой.
И я вошел, с тягостным ощущением чего-то непоправимого.
И оказался в темной прихожей, забитой зонтиками, какими-то коробками и зимней обувью. Боты Вала, аккуратно прислоненные друг к другу, стояли в углу. Впереди через приоткрытую дверь просачивался свет, пятна его падали на деревянный пол.
Я двинулся вперед по коридору, в неизведанное.
Едва я успел переступить через порог, как чья-то огромная рука ухватила меня сзади за горло. Я пытался вырваться – бесполезно. Напавший переступил с ноги на ногу, затем дал мне подсечку, и я распростерся на полу.
Перед глазами вспыхнули и затанцевали искры. Я затряс головой, чтобы вновь обрести способность мыслить трезво.
– Неужели это было необходимо? – пробормотал я.
Вроде бы не пострадал, руки и ноги целы, но перспектива провести вечер распростертым на полу как-то не слишком устраивала. И вот я перевернулся на спину и гневно уставился на Валентайна. И представлял, как буду колошматить его что есть силы, пока не превращу в котлету.
– А что за необходимость была выслеживать меня, точно раненого оленя в лесу? – огрызнулся он.
В пустой гостиной мы были одни. Жутко до чего не хотелось даже начинать описывать ее. Вдоль стен – тоже ящики и коробки, на столе – два чемодана и дорожный сундук; тут же валяется пара лайковых мужских перчаток, слишком маленьких по размеру для Вала. Почему мы с братом непременно начинаем выяснять отношения, оказавшись в комнатах или домах, куда, судя по всему, только что переехали – это было выше моего понимания. У камина стояла пара кресел с бледно-голубой обивкой, окна завешаны шторами из кораллово-красного дамаска. И больше почти никакой мебели. Лишь какой-то непонятный и крупный предмет перед окном – наверное, пианино.
И это меня насторожило. Ведь Вал не играл на пианино.
– Где мы, черт побери? – сердито спросил я, вставая с пола.
– Ты хотя бы осознаешь, насколько неуклюжи твои попытки выследить меня? – Вал стоял, скрестив руки на груди, выражение лица – самое трагическое. – Я ведь сказал тебе, разбужу через час или два. А ты сорвался и преследовал меня, как охотничий пес подстреленного оленя. Неужели нельзя хоть ненадолго оставить человека в покое?
– Никак нет. Потому что ты лгал, не хотел говорить, где был сегодня утром.
– Потому, что убивать беспомощных дамочек – это в моем стиле. А ты – просто жалкий и злобный завистливый головастик.
– Нет. В твоем стиле – это превращать в калек ублюдков из партии вигов; ну, время от времени – еще и охотников за рабами. Травить себя всякой дрянью, затаскивать в постель все, что шевелится, а теперь еще и лгать мне. Прежде ты не лгал.
– Если думаешь, что я позволю какому-то недоумку с щенячьими мозгами допрашивать себя…
– О, ради бога, я вас умоляю, – донесся со стороны двери красивый интеллигентный голос. – Сегодня утром он был со мной. Я только что переехал в новую квартиру, а, смею заметить, переезд всегда дело очень хлопотное, и без помощи тут не справиться. Если б не Вал, я бы просто сжег все свои вещи. Ну, а потом купил бы новые.
– Джим, – сказал я. А потом добавил: – Привет. – Улыбка на губах превратилась в какую-то дурацкую ухмылку. Это еще не самое худшее, что я уже знал о Вале. Это… да примерно все то же самое. – Бог ты мой, какой сюрприз. Рад вас видеть.
– Взаимно, – несколько неуверенно произнес Джим.
Кроткий Джим, так я успел прозвать его, был удивлен моей приветливостью. Следовало признать, многие мужчины отнеслись бы куда как враждебнее к парню, который разводит шуры-муры с их родным и единственным братом. Однако сам я не придавал этому особого значения. Я понимал: если речь заходит о Вале, сентиментальные молли менее всего меня беспокоят.
Друг моего брата был выходцем из Лондона. Стройный и красноречивый, акцент позаимствовал непосредственно из недр Британского парламента. Довольно гибкий. Гибкость в отношениях вполне устраивала меня, особенно если речь шла о Джиме; немного бесила, правда, эта подобострастная улыбочка – всегда была наготове, о чем бы ни шла речь. Я часто задумывался: на что он живет и чем занимается. И у меня сложилось мнение, что, судя по мелким хитроватым морщинкам в уголках его меланхоличных голубых глаз, примерно восемьдесят процентов мыслей остаются у него в голове. На нем были плотно облегающие брюки, рубашка цвета индиго и бордовый узорчатый китайский шелковый халат с завязанным наспех поясом. Волосы черные, гладкие и блестящие, черты лица с высокими скулами – мелкие и точеные, типично английские, у мужчины любой другой национальности они послужили бы признаком порочности или женственности. И теперь, когда его интерес к Валентайну носил, скорее, романтический, а не развлекательный характер (как я догадываюсь, в более тесных отношениях они состояли два-три месяца назад), он относился ко мне, как к некоему старому потрепанному документу, который следовало поместить в рамочку, повесить на стену в укромном уголке и не слишком часто выставлять на всеобщее обозрение.
Вряд ли мой брат назвал бы этот свой интерес романтическим – если честно, Джим был «жидковат» для этой роли. Просто мне, к сожалению, довелось видеть Валентайна в состоянии одержимости, и я знал, какие она у него принимает формы. Вот Джим шагнул в гостиную из дверного проема. Одна рука на бедре, поза заносчивая, но несколько неуверенная. Словно это он только что отпускал в мой адрес колкости, а не наоборот.
