Марк Миллз - Дикий сад
— Я убирала в его комнате. Паспорт лежал на комоде.
— Тогда ты прощена.
— Думаю, я ее запеку.
— Извини?
— Рыбу, синьора.
Глава 23
Вечер превратился в настоящее испытание.
Прежде всего, потому, что обед устроили в его честь. Такого рода вещи всегда напрягали Адама. Некоторые дети прямо-таки раздувались от ощущения собственной значимости на своих днях рождения; другие краснели, даже если задували все свечи с первой попытки.
Во-вторых, его посадили напротив Маурицио, а Гарри и Антонелла вернулись из Флоренции, пропустив по два коктейля, и беспричинно хихикали, как влюбленные подростки. И уж конечно, не помогло то, что теперь он наверняка знал: кто-то из присутствующих — сидящих за столом или прислуживающих — роется в его бумагах.
Адам знал это потому, что устроил ловушку: расположил строго определенным образом блокноты — постороннему могло показаться, что они небрежно брошены на стол, — направил шариковую ручку, лежавшую на стопке писчей бумаги, точно на левый угол верхнего листа. Просто, но действенно. В последний момент он взял чистый листок, написал несколько слов и положил между бумаг. Послание гласило: Я знаю, что вы роетесь в моих вещах.
Человек, занимавшийся этим, хорошо заметал следы. Хорошо, но не очень. Блокноты лежали слишком аккуратной стопкой, ручка была чуть сдвинута. К счастью, под подозрения не попала Антонелла — он устроил ловушку после их с Гарри отъезда во Флоренцию, а вторжение случилось еще до их возвращения.
Уловка с посланием желаемого результата не дала. Он лишь понял, что перехитрить того, кто знает, что ты пытаешься перехитрить его, невозможно. Свидетельства вины виделись повсюду, куда бы он ни смотрел.
Маурицио и Кьяра еще днем перебрались в дом над фермой. До приема оставалось два дня, и они хотели быть рядом, помогать с подготовкой. В порыве нехарактерного для себя великодушия — вызванного, без сомнения, отложенным эффектом принятия джина, — Гарри даже предложил освободить комнату, чтобы они смогли спать на вилле.
Поблагодарив за благородный жест, синьора Доччи заметила, что нехватка спальных помещений никогда не была для виллы насущной проблемой. Нет, здесь вопрос принципиальный.
— Ферма принадлежит им, а пользуются они ею редко. Так что пусть поживут там.
— Мама права. Мы поживем там, — сдержанно сказал Маурицио.
— Тем более что другой возможности может и не представиться.
Все посмотрели на хозяйку, которая, выдержав подобающую важности момента паузу, продолжила:
— В следующем месяце я сама туда переберусь.
— Мама?.. — нахмурился Маурицио.
— Да-да, я выезжаю из виллы. А вы с Кьярой, надеюсь, въедете.
— Ты уверена, что хочешь этого?
— Разумеется. В следующем месяце. — Она скромно опустила глаза и добавила по-итальянски: — Извините, если ожидание немного затянулось.
Адам наблюдал за Маурицио, и увиденное совсем ему не понравилось: будущий хозяин виллы сдержал довольную улыбку, но его выдали глаза. Долгие годы ожидания заканчивались, преступление принесло наконец конкретные, ощутимые плоды.
Должно быть, Маурицио почувствовал что-то, потому что бросил взгляд на сидящего через стол гостя, и самодовольное выражение на лице мгновенно растаяло — его сменила та холодная непроницаемость, которую Адам уже видел в мемориальном саду, когда затронул тему братоубийства в Дантовой «Божественной комедии».
Маска оставалась на месте до конца обеда, и даже во время рассказа Адама о сделанных им открытиях — двое из присутствующих о них еще не слышали — на лице Маурицио не дрогнул ни один мускул. Интригующая повесть с супружеской изменой и убийством ничуть его не потрясла. Наоборот, выслушав ее, он похвалил Адама и задал несколько вопросов ради поддержания развернувшейся дискуссии.
Адам уже начал сомневаться в справедливости выводов, сделанных им в отношении этого человека, но к концу обеда, незадолго до того, как Антонелла собралась уезжать, случился примечательный эпизод.
Синьора Доччи высказала мнение, что увековеченное в саду убийство Федерико его жены и ее любовника стало в некоем смысле проклятием для семьи, бросило тень на судьбы последующих поколений и обрекло обитателей виллы на столетия несчастий, жестокостей и трагедий.
В какой-то момент лицо Маурицио сделалось мертвенно-бледным, а в чертах проступила смешанная с сожалением печаль.
— Очень интересно, — прокомментировал он.
Кьяра с удивлением взглянула на мужа и спросила по-итальянски, с каких пор он стал таким суеверным.
С тех самых, подумал Адам, когда оно, это проклятие, сняло с него ответственность за совершенное преступление. С тех пор, как оно позволило ему считать себя жертвой грандиозного плана, приведенного в действие далеким предком.
Потом Антонелла собралась уходить, и Адам с опозданием обнаружил, что совсем не уделил ей должного внимания. А ведь она так старалась превратить обычный обед в особенное, запоминающееся событие и даже купила две великолепные рыбины, чудесно приготовленные неутомимой Марией. И что? Он едва сказал ей пару слов. Что еще хуже, они расставались до самого приема. Ее попросили срочно приехать на работу. Антонелла надеялась вернуться пораньше в пятницу, но не могла обещать, что намного опередит первых гостей. Не сказав ничего больше, она растворилась в ночи.
Маурицио и Кьяра тоже не стали задерживаться и вскоре последовали ее примеру. Адам заметил, что по пути к амфитеатру супруги остановились и поцеловались. Когда наконец и синьора Доччи объявила, что отправляется к себе, Гарри, вспомнив о чем-то, попросил ее задержаться на пару минут. Выскочив из-за стола, он убежал на виллу и быстро вернулся, но уже со своей потертой кожаной сумкой, из которой извлек нечто, завернутое в забрызганную краской тряпицу. Осторожно развернув тряпицу, он бережно и едва ли не благоговейно положил предмет на стол. Вещица была невелика — около фута в длину — и напоминала изящное полено.
— Собирался подарить Адаму, но теперь она ваша — примите в знак благодарности. А если не понравится, отдайте Адаму. Если и ему придется не по вкусу… что ж, тогда я просто застрелюсь. — Гарри нервно рассмеялся.
Только после этих объяснений Адам сообразил, что в старой тряпке лежит собственное творение брата. Наверное, понять это можно было и раньше, но видеть поделки Гарри такого масштаба ему еще не доводилось. Другие его работы превосходили данный образец по меньшей мере в три-четыре раза, а в случае с «гигантским механическим пенисом» и того больше.
Упомянутое изделие, созданное практически втайне от Адама, едва не довело братьев до открытого физического столкновения в студии Академии искусств в Бате во время первого — и последнего — визита туда Адама. Сваренное из «кусков восстановленного металла» — так Гарри величал обыкновенный металлолом, — оно представляло собой частично здание и частично машину и, по твердому убеждению Адама, являлось откровенно фаллическим.
В какой-то момент Адам с ужасом подумал, что преподнесенная синьоре Доччи вещица может быть макетом той самой скульптуры, своего рода ее миниатюрным двойником.
Опасения не оправдались. Ничего подобного в исполнении брата Адам еще не видел. Что это настоящее произведение искусства, стало ясно сразу, потому как первой его реакцией было сожаление: фигурка могла бы принадлежать ему, но не будет, если только от нее не откажется синьора Доччи. Впрочем, и эта слабая надежда растаяла, когда Адам взглянул на хозяйку виллы.
Статуэтка изображала существо, напоминающее человека, но лишь напоминающее. Установленное на скошенном основании, оно стояло на длинных и тонких стальных ножках, поднимавшихся к широкой, округлой груди, вызывающей ассоциации с тораксом насекомого. Кожа как таковая отсутствовала, ее заменяла рваная паутинка тонких стальных насечек, каждая не больше спичечной головки. Голова состояла из двух бесформенных стальных выступов. Хрупкие, как и ноги, руки поднимались над обрубками несуществующей головы и скрещивались в запястьях.
В целом странное существо, человек-насекомое, производило смешанное, противоречивое впечатление: твердости и хрупкости, крепости и болезненности, смелости и трусости.
— Сделано из мягкой стали. Вам нравится? — осторожно спросил Гарри.
— Нравится. Только он, по-моему, не очень-то отзывчив на мои чувства.
Гарри расцвел — такой ответ определенно пришелся ему по душе — и повернулся к брату.
— Отличная работа.
— Честно?
— Честно.
Синьора Доччи подняла фигурку на свет.
— Он такой самоуверенный и в то же время напуганный. — Она помолчала. — Я вижу Муссолини… в конце, перед тем, как его повесили на рояльной струне на площади Лоретто.
