Виктор Полонский - Опасная игра Веры Холодной
Режиссера Заржицкого, пошляка и франта, невозможно было представить в роли немецкого шпиона. К тому же Вере было известно, что он появился в киноателье совсем недавно, буквально перед самым Рождеством, а послание, в котором упоминался Ботаник, было перехвачено контрразведкой раньше.
После Амалии Густавовны у Веры оставалось три кандидата — Мусинский, Гончаров и Дидерихс — и всего одна домашняя заготовка, касающаяся Ботаника. Был еще гардеробщик, но его вряд ли можно было считать полноценным кандидатом, да и особой заготовки для него не требовалось, так, всего одна простенькая фраза на немецком языке, не более того. С немецким, благодаря помощи Владимира, проблем не было. Гораздо сложнее придумывать «ботанические» обороты на русском. Как же это трудно, оказывается, вплетать в обыденную речь совершенно посторонние слова! Выходит неуклюже и так глупо! Но что поделать? Спрашивать в лоб: «Вы — Ботаник, верно?» — нельзя. Это чересчур грубо, к тому же так недолго и умалишенной прослыть. «Ох, вот бы застать всех троих разом!» — загадала Вера, поднимаясь по лестнице в Большой павильон. Очень не хотелось общаться наедине с Мусинским. Этот мужлан с сальным похотливым взглядом может вообразить невесть что! Да и с Дидерихсом Вера была знакома лишь шапочно, их познакомил на ходу, то есть на бегу, Сиверский. Не те отношения, чтобы уместно было начинать разговор первой, да еще и на столь «отвлеченную» тему, но придется. Начав дело, надобно доводить его до конца, иначе лучше и не начинать.
Высшие силы услышали Веру — Гончаров, Дидерихс и Мусинский стояли близко от входа в павильон и что-то оживленно обсуждали вполголоса, что-то по работе. Вера уловила слова «кадр», «план», «чертовы тени» и «тусклый интерьер». Увидев подходившую к ним Веру, троица оборвала разговор на полуслове. Гончаров и Дидерихс вежливо поклонились, Мусинский же только кивнул.
— Здравствуйте, господа! — пропела Вера, останавливаясь напротив Гончарова. — Ах, Василий Максимович, я только вчера вспоминала вашего «Онегина»! Какая это была картина! Только вы, с вашим талантом и вашим богатым жизненным опытом, могли так ярко показать нам Пушкина!
— Позвольте, но Пушкина там не было… — попытался встрять Мусинский, но на него никто не обратил внимания.
— Мне искренне жаль, что вы пришли в кинематограф не смолоду! — продолжала Вера. — Сколько замечательных картин остались неснятыми…
— Позвольте, но когда Василий Максимович был молод… — снова подал голос Мусинский, но, получив тычок локтем от Дидерихса, умолк.
— Мне жаль, что вы столько времени занимались вашей скучной ботаникой! Кинематограф — ваше призвание!
— Позвольте, но я никогда не занимался ботаникой, — удивился Гончаров. — Вы меня, должно быть, с кем-то спутали. Прежде я служил по ведомству Министерства путей сообщения.
Удивление его выглядело искренним, но это еще ничего не означало. Недаром же говорится, что стреляного воробья на мякине не проведешь.
— Но не выслужился дальше титулярного! — поддел Мусинский.
— Ты-то вообще птица пятнадцатого класса![94] — беззлобно огрызнулся Гончаров.
— Ах, прошу прощения. — Вера картинно коснулась лба кончиками пальцев правой руки. — У меня с самого утра разыгралась мигрень, и оттого я все путаю. Я много думала об одном ботанике, который… Впрочем, это не важно, он бы предпочел, чтобы я о нем не думала… Извините, господа.
— Бывает, — добродушно сказал Гончаров.
Дидерихс молчал, а Мусинский неприятно усмехнулся, прищурил глаза, наклонил голову вбок и смотрел на Веру так, словно она была музейным экспонатом или еще какой-то диковинкой. От этого взгляда Вере стало не по себе. Она зябко передернула плечами и подумала, что приятнее всего было бы, если бы Ботаником оказался Мусинский. Разоблачить такую гнусную личность втройне приятно, а еще лучше знать, что больше не встретишь его в ателье.
Развернувшись, будто вспомнив о каком-то срочном деле, Вера вышла из павильона и спустилась на первый этаж в гардеробную. Когда Иван Антонович подавал ей пальто, она негромко, будто про себя, произнесла вслух:
— Das Spiel ist aus, Herr Botaniker.[95]
Гардеробщик и бровью не повел. Отряхнул щеточкой видимую только ему пылинку с Вериного плеча, подал муфту. «Что ж, дело сделано», с облегчением подумала Вера, хотя на самом деле все только начиналось, и вспомнила, что совсем позабыла записывать тех, кому уже было сказано про Ботаника, в блокнот.
Лежавший в сумочке револьвер придавал храбрости, но в глубине души Вера не думала, что ей придется им воспользоваться. Вера была уверена в том, что прежде чем предпринять какие-то действия, Ботаник непременно пожелает узнать, что именно и откуда ей стало известно. Кроме того, ему стоило убедиться в том, что Вера не раскрыла тайну кому-то еще или же, следуя канве авантюрных романов, не подстраховалась письмом, которое следовало бы вскрыть в случае ее смерти. Короче говоря, прежде чем убивать, Ботанику стоило с ней побеседовать. И нельзя было исключить того, что если Вера поведет себя умно, то вместо убийства она будет завербована. Здесь главное — заинтересовать. Заинтересовать как своим умом, так и своими возможностями. Супруга преуспевающего адвоката, имеющего широкий круг знакомств и вхожего в самые различные сферы, — это же не просто находка для шпиона, это настоящий подарок судьбы! Такими подарками умные люди не разбрасываются, а в том, что Ботаник умен, можно было не сомневаться.
Вот уж Немысский обрадуется, когда Вера преподнесет ему на блюде не только Ботаника, но и возможность вступить с ним в игру. Переиграть врага куда лучше, чем просто разоблачить.
17
«Вдова бывшего владельца Покровской мануфактуры С.И. Лямина учредила стипендию имени покойного супруга на юридическом факультете Императорского Московского университета. Подобное увековечивание чьей-то памяти куда более полезно и почетно, нежели установка памятников, для которых в Первопрестольной скоро уже совсем не останется места».
Ежедневная газета «Московский листок», 6 февраля 1913 годаВсе-таки никогда не следует чересчур умничать и строить теории, не имеющие ничего общего с реальностью. «Если охотишься на зайцев, то лови зайцев, а не гоняйся за белками», — говорил Владимир про тех коллег, которые строили защиту своих клиентов не на строгой убедительной логике, а на воздействии на чувства присяжных и судей. Чувства никогда не стоит сбрасывать со счетов, но под ними должна быть какая-то твердая основа. Редко когда можно добиться оправдательного приговора «игрой на чувствах». У юристов свои «зайцы», у контрразведчиков — свои. Наживка сработала уже на следующий день. Ботаник не снял полностью свою маску, но приподнял ее, показав истинное лицо. И им оказался тот, кого в первую очередь и стоило подозревать. Тот, кого в первую очередь и подозревала Вера.
В то утро настроение было приподнятым и немного тревожным. Проводив Владимира в контору, Вера заперлась в спальне и немного поупражнялась со своим давно уже купленным, но до сих пор еще не опробованным (и слава богу!) револьвером, восьмизарядной миниатюрной «игрушкой» длиной в пять дюймов и в полфунта весом. Встав перед зеркалом, несколько раз быстро выхватывала револьвер из сумочки и наводила на свое отражение, затем то же самое проделала сидя. Решив, что навык усвоен хорошо, занялась прицельной «стрельбой» — наводила револьвер на разные предметы, радуясь тому, что рука совсем не дрожит. Подумав, что, наверное, удобнее было бы носить револьвер в сумке с вязаньем, она ошиблась — револьвер, хоть и немного весивший, заметно оттягивал тонкий сафьян книзу. К тому же в сумочке он был, что называется, под рукой, а в сумке с вязаньем приходилось шарить. Вдруг захотелось разок-другой выстрелить из револьвера, чтобы ощутить мощь выстрела (раньше не могла выбрать время!), но это было совершенно невозможно — стрелять на оживленной Пятницкой средь бела дня, пусть даже и из окна в небо. Вера пообещала себе, что непременно попросит Немысского отвести ее в тир (должен же быть у них в подвале тир, где они упражняются в меткости), а если он откажет или снова примется иронизировать по поводу ее оружия, поупражняется в стрельбе сама в каком-нибудь уединенном месте, к примеру в Сокольниках, где зимой народу бывает мало.
Перед глазами встала хрипящая и извивавшаяся, как змея, подруга Машенька. Тогда в Сокольниках она лежала на земле, а сейчас стояла на ногах, и платье ее было не белым, атласным, а черным, траурным. Но хрипела Машенька так же страшно, а из раны на шее так же, как и тогда, била пульсирующим фонтанчиком кровь[96]. Видение казалось столь натуралистичным, что Вера инстинктивно отшатнулась, боясь, что Машенькина кровь забрызгает ее платье. С шерстяной материи пятна крови еще можно свести, а вот для отделки тончайшего батиста и такого же тонкого сатинета любые пятна губительны. Машенька обиженно всхлипнула, совсем как ребенок, и растаяла в воздухе. Почувствовав, что к горлу подступает ком, Вера поспешила к окну. Распахнула его настежь, несколько раз вдохнула обжигающий морозный воздух и благодаря этому смогла удержаться от рыданий. Можно было бы и порыдать — муж на работе, дверь заперта на ключ, прислуга не помешает, но не хотелось начинать важный день со слез. Плохая это примета, начнешь со слез, слезами и закончишь. Правильнее плакать вечером, перед сном, день прошел, и его уже ничем не испортить, а еще лучше совсем не плакать. В актерской среде даже особый тост есть по этому поводу, тетушкин любимый: «Давайте выпьем за то, чтобы рыдать и стенать нам приходилось только на сцене!» От сцены мысли снова попробовали вернуться к Машеньке, но Вера усилием воли заставила себя думать о хорошем. О чем? Да хотя бы о том, что у нее скоро родится ребенок. Тут Вера спохватилась, что стоит в одном платье пусть, даже и шерстяном, у раскрытого окна. Захлопнув окно, она поспешила в прихожую, одеваться. По дороге отругала себя за опрометчивость и легкомыслие, в прихожей сделала замечание горничной за пыль на вешалке и сор по углам, выйдя в парадное, столкнулась с соседом Виталием Константиновичем, перекинулась с ним парой слов, пока спускалась по лестнице, и сама не заметила, как на душе посветлело. В киноателье Вера приехала в прекрасном расположении духа, но не благодушно-расслабленной, а натянутой как струна. Боевое настроение. Марш вперед, труба зовет…[97]
