Эллис Питерс - Датское лето
— Но я от него не отрекался, — возразил Овейн с поистине царственным терпением. — Пусть он сдержит слово, данное тем, кого позвал на помощь, и освободит валлийскую землю от тех, кто вторгся на нее, и тогда он снова станет моим братом. Но сначала я хочу, чтобы он исправил то, что пятнает его честь.
— А вот я не могу ставить подобные условия, — с болезненной улыбкой заявил Гвион, — и ограничивать свою верность. Я нарушил клятву, даже это у нас общее. Я пойду за ним куда угодно, даже в ад.
— Ты у меня в руках, — заметил Овейн, — а я не собираюсь отправлять в ад ни тебя, ни его.
— И однако вы не хотите помочь ему сейчас! О, милорд, — умолял Гвион, — подумайте, что о вас скажут люди, если вы оставите брата в руках врагов!
— Всего какую-то неделю назад, — с ангельским терпением сказал Овейн, — эти датчане были его друзьями и братьями по оружию. Если бы он не обманулся во мне и не надул их, они бы и сейчас оставались его друзьями. Мне не нравится, когда меня считают человеком, способным снисходительно смотреть на клятвопреступников.
— Вы осуждаете меня не меньше, чем его, — с душевной мукой произнес Гвион.
— Тебя я по крайней мере понимаю. Ты слишком прямолинейно понимаешь преданность. Это не делает тебе чести, — утомленно промолвил Овейн, проявляя редкую выдержку, — но твои друзья от тебя не отвернутся из-за этого.
— Значит, я у вас в руках. Что вы со мной сделаете?
— Ничего, — ответил принц. — Оставайся или уходи, как знаешь. Мы дадим тебе кров и пишу, как в Эбере, если ты хочешь остаться и посмотреть, чем закончится дело с Кадваладром. Если нет, можешь идти, когда и куда пожелаешь. Ты его человек, а не мой. Никто не станет тебя задерживать.
— И вы больше не потребуете от меня повиновения?
— Мне больше оно не требуется. — И Овейн, поднявшись, движением руки показал, что аудиенция закончена.
Гвион и Кюхелин вышли вместе, так же как вошли, и, выйдя за порог палатки, Кюхелин резко повернулся и, не говоря ни слова, собрался уходить, однако Гвион схватил его за руку.
— Он убивает своим великодушием! Он мог бы лишить меня жизни или заковать в цепи — я это заслужил. Ты тоже отводишь от меня глаза? А если бы это Овейна или Хайвела захватили враги, разве ты бы не поставил принесенную им клятву выше данного слова и не нарушил его, стремясь к своему господину?
Кюхелин стремительно повернулся к Гвиону, лицо его окаменело.
— Нет! Я бы никогда не принес клятву верности тому, кто не был бы кристально честен сам и не требовал бы того же от тех, кто служит ему. Если бы я поступил, как ты, и принес бы свое бесчестие в дар Хайвелу, он бы меня вышвырнул. А вот Кадваладр, несомненно, был тобой доволен.
— Это было тяжело сделать, — сказал Гвион с торжественностью отчаяния. — Тяжелее, чем умереть.
Но Кюхелин уже вырвал руку и зашагал прочь по лагерю, который начинал просыпаться с первыми утренними лучами.
Гвион чувствовал себя изгоем среди людей Овейна, хотя они не старались его избегать. Здесь ему нечего было делать. А возможности служить своему господину у него не было. Он проходил мимо воинов Овейна, замкнутый и безмолвный, и, забравшись на утес, долго стоял, глядя на далекие дюны, где томился в плену Кадваладр.
Он видел поля, которые переходили в песчаные дюны, и деревья, разбросанные среди кустарников. Где-то там Кадваладр, возможно, закованный в цепи, ждет помощи, которую его брат отказывается предоставить. Ни нарушенное слово, ни даже убийство Анаравда — если только он действительно был в этом замешан — не могли оправдать в глазах Гвиона то, что Овейн бросил брата на произвол судьбы.
То обстоятельство, что он сам нарушил клятву, покинув Эбер, казалось Гвиону непростительным, но никакие проступки Кадваладра не могли отвратить этого преданного вассала. Клятва давалась на всю жизнь.
И он ничего не мог сделать! Правда, Гвион мог уйти отсюда, когда пожелает, и в нескольких милях отсюда его поджидала сотня прекрасных воинов, но что они могли сделать против целого датского войска, да еще находившегося в укрепленном лагере. Попытка взять лагерь штурмом и освободить Кадваладра могла или стоить ему жизни, или, что более вероятно, заставить датчан, забрав пленника с собой в Ирландию, выйти в открытое море, где им не было равных.
Гвион ломал голову, как ему освободить своего господина, но ничего не мог придумать. Его огорчало, что Кадваладр, и без того уже потерявший так много, вынужден заплатить всем оставшимся за свободу, но и даже тогда нет полной уверенности, что ему вернут отобранные земли. Даже если Овейн прав и датчане не собираются причинять Кадваладру зла, если он уплатит долг, все равно унизительный плен разъедает, подобно язве, этот гордый дух. Гвион проклинал Отира и его людей за каждую марку, причитающуюся им. Конечно, можно сказать, что Кадваладру, выступая против брата, не следовало прибегать к помощи чужестранцев, но такие необдуманные решения были характерны для принца. Те, кто любил взбалмошного принца, мирился с его недостатками, словно это был капризный ребенок. А бросить его сейчас, когда он особенно нуждался в снисходительном отношении, в котором ему раньше не отказывали, было несправедливо.
Гвион прошелся по утесу, все еще напряженно всматриваясь в дюны на севере. Деревья венчали вершину утеса, деформированную и изъеденную соленым ветром с моря. И тут Гвион наткнулся на человека, стоявшего неподвижно, словно дерево, и тоже смотревшего в сторону невидимого датского лагеря. Ему было за тридцать, и первая седина проступила в каштановых волосах. Человек этот был коренастый, широкоплечий и мускулистый. Взгляд темных глаз под густыми черными бровями был прикован к песчаным изгибам на горизонте, выражение лица казалось мрачным. Он был безоружен, руки и грудь обнажены и подставлены под лучи утреннего солнца. Могучее тело удивительно неподвижно. Хотя он услышал шаги Гвиона на сухой траве под деревьями и было ясно, что он должен их услышать, он не вскинул головы и не пошевелился. Только когда Гвион оказался совсем рядом, он медленно, с безразличным видом повернулся.
— Я знаю этот фокус, — сказал он, словно они уже давно стояли рядом. — Смотри не смотри, ближе он не станет.
Это были мысли самого Гвиона, но столь четко сформулированные, что у юноши даже перехватило дыхание. Он осторожно спросил:
— Ты тоже? Кто у тебя там, у датчан?
— Жена, — произнес человек коротко, но с такой силой, что другие слова и не нужны были, чтобы выразить размеры его потери.
— Жена! — повторил Гвион, ничего не понимая. — Каким же образом… — Что там говорил Кюхелин о трех пленниках, которых Кадваладр поставил под удар — двух монахах и девушке? Два монаха и девушка выехали из Эбера в свите Овейна. Сначала их поймали наемники Кадваладра, потом они были оставлены, чтобы заплатить за предательство того же Кадваладра, если датчане захотят отомстить. Да, счет все возрастал, и становилось легче понять ожесточение Овейна. Но Кадваладр всегда сначала действовал, а потом думал, так же как теперь он, должно быть, сожалеет обо всем, что совершил с того момента, как, сбежав в королевство Дублин, сделал первую роковую ошибку.
Да, девушка! Гвион вспомнил эту девушку. Чернобровая красавица, высокая, стройная и молчаливая. Она подавала вино и эль, прислуживая за столом принца без улыбки. Время от времени она бросала недобрые взгляды на священника, который, как говорили, был ее отцом, напоминая ему, насколько шатко его положение и насколько он от нее зависит.
Эту историю передавали из уст в уста слуги в маноре, и она дошла до ушей последнего пленника из Середиджиона, который один из всех бесстрастно наблюдал за происходящим, поскольку Гуинедд не был его домом, Овейн — его господином, а Жильбер из святого Асафа — его епископом. Та самая девушка? Но ведь она, помнится, была в пути — ей предстояло обвенчаться с человеком из Англси, состоящим на службе у Овейна.
— Так ты тот самый Йеуан аб Ифор, — догадался Гвион, — который должен был жениться на дочери каноника?
— Да, тот самый, — ответил Йеуан. — А ты кто такой и откуда знаешь мое имя и что я тут делаю? Я до сих пор не видел тебя среди вассалов принца.
— Ничего удивительного. Я не его вассал. Я Гвион, последний из пленников, которого он привез из Середиджиона. Я предан Кадваладру, — твердо произнес Гвион и увидел, что в проницательных глазах, наблюдавших за ним, загорелось пламя. — И в добре, и в зле я — его человек, хотя предпочел бы только добро.
— Это его рук дело, что дочь Мейриона оказалась пленницей в руках этих морских разбойников! Добро, содеянное им, подобно горсточке желудей, и, подобно желудям, его можно скормить свиньям. Он приводит варваров в Гуинедд, потом расторгает сделку и удирает в безопасность, оставив невинных заложников выносить всю тяжесть гнева Отира. Он был таким же проклятием для своих близких родственников, для Анаравда, которого убил!
