Эллис Питерс - Датское лето
Два темноволосых, суровых, страстных молодых человека, один из которых был чуть выше и тоньше, а второй чуть плотнее и светлее, — сейчас, когда они стояли плечом к плечу, дрожа от возбуждения, их в самом деле можно было принять за близнецов. Единственным отличием, вопиющим и бросающимся в глаза, была обрубленная рука одного, потерянная из-за подлого предательства человека, верным вассалом которого был второй. Но не это стояло сейчас между ними, застывшими от гнева и вражды, столь непривычных для обоих и причинявших такую боль.
Овейн перевел взгляд с одного угрюмого лица на другое и спокойно обратился к обоим:
— Что это значит?
— Это значит, — ответил Кюхелин, с трудом разжав зубы, — что слово этого человека стоит не больше, чем слово его господина. Я нашел его в палатке Кадваладра, связанным, с кляпом во рту. Он должен сам рассказать вам, как это произошло и почему, так как я больше ничего не знаю. Но Кадваладр исчез, а этот человек остался. Часовой говорит, что датчане пришли ночью с залива и самого его связали, оставив в кустах. Если во всем этом есть какой-то смысл, пусть он расскажет. Но я знаю, милорд, а вы тем более, что он дал клятву не пытаться сбежать из Эбера, а теперь нарушил ее.
— Однако не очень-то он от этого выиграл, — сказал Овейн, стараясь не улыбнуться, глядя на Гвиона. У того на лице отпечатались складки пледа, черные волосы были растрепаны и развились, а губы распухли от кляпа. Овейн мягко продолжил, обращаясь к молодому человеку, который угрюмо и вызывающе молчал: — Что ты скажешь, Гвион? Ты нарушил клятву и покрыл себя позором?
Распухшие губы разжались, и Гвион еле слышно, но твердо произнес:
— Да.
Кюхелина передернуло, и он отвел глаза. Гвион же не отводил взгляда от лица Овейна. Он тяжело вздохнул, так как признался в самом страшном.
— А почему ты это сделал, Гвион? Я тебя, кажется, немного знаю. Разгадай мне эту загадку. Я ведь оставил тебя в Эбере, дав поручение, связанное со смертью Блери ап Риса. И ты дал мне слово. Это мы все знаем. А теперь расскажи, как случилось, что ты изменил себе и своему слову.
— Давайте оставим это! — воскликнул Гвион, весь дрожа. — Да, я это сделал! И за это отвечу.
— Тем не менее расскажи! — сказал Овейн с удивительным спокойствием. — Потому что я хочу знать!
— Вы думаете, что я буду искать себе оправдание, — начал Гвион. Его голос окреп, он успокоился, настолько безразлична ему была собственная судьба. Он начал на ощупь, словно только теперь впервые пытался разобраться в сложных мотивах своего поведения и боялся того, что мог обнаружить. — Нет, я сделал то, что сделал, и не оправдываюсь — поступок мой постыден. Но выбора не было, так как в любом случае меня ожидал позор и из двух зол надо было выбирать наименьшее. Хотя нет, не мне судить! Я расскажу, что именно сделал. Вы поручили мне отправить жене Блери его тело для погребения и сообщить ей, как он умер. Я подумал, что мог бы лично отправиться к ней с его телом, чтобы оказать ей уважение, а затем вернуться в плен — если только можно так назвать ту свободу, которой я пользовался у вас, милорд. Итак, я поехал к жене Блери в Середиджион, и там мы и похоронили его. И в Середиджионе мы обсуждали поступок Кадваладра, вашего брата, который привел датский флот, чтобы добиться своего. И я пришел к мысли, что в интересах ваших, Кадваладра, всего Гуинедда и Уэльса вам надо объединиться и вместе отослать датчан в Дублин с пустыми руками. Правда, я до этого не сам додумался, — ради точности добавил он. — Так считают мудрые старики, которые пережили войны и образумились. Я был и всегда буду человеком Кадваладра, иначе я не могу. Но когда мне доказали, что ради него самого лучше будет если вы помиритесь, я понял, что они правы. Я связался с преданными Кадваладру командирами, и мы собрали для него войско. Но прежде всего мы хотели примирения. И я нарушил свою клятву, — пылко заявил Гвион. — Независимо от того, увенчались бы наши планы успехом или провалились, я открыто заявляю, что сражался бы за него. С радостью — против датчан. С какой стати они заключили подобную сделку? Против вас, милорд Овейн, я бы сражался с очень тяжелым сердцем, если бы до того дошло. Но я сделал бы это. Потому что он мой господин, и я служу ему одному. Так что я не вернулся в Эбер. Я привел к Кадваладру сотню бойцов, придерживающихся тех же взглядов, что и я, и предоставил ему самому решать, каким образом он бы их использовал.
— И ты нашел его в моем лагере, — улыбнулся Овейн. — И твои планы наполовину осуществились, так как мы с ним помирились.
— Да, я так считал.
— И ты обнаружил, что это так? Ведь ты с ним говорил, не правда ли, Гвион? Перед тем как датчане пришли с залива и взяли его в плен, а тебя оставили? Он был того же мнения, что и ты?
Смуглое лицо Гвиона передернулось.
— Они пришли и забрали его. Больше мне ничего не известно. Теперь я вам все рассказал, и я в ваших руках. Он мой господин, и, если вы захотите, чтобы я сражался под вашим началом, я все же буду служить ему. Я подумал о том, что он окружен врагами, и мое сердце не выдержало этого. Я поклялся ему в верности, и теперь ради него я поступился честью, и я знаю, это меня не украшает. Поступайте как знаете.
— Ты хочешь сказать, — медленно произнес Овейн, пристально изучая Гвиона, — что он не успел рассказать тебе, как у нас с ним обстоят дела? «Если вы захотите, чтобы я сражался под вашим началом!» Ну что же, я бы не отказался от такого воина, как ты, если бы собирался сражаться. Но поскольку я могу добиться того, что мне надо, без драки, в мои планы это не входит. А почему ты решил, что я собираюсь дать сражение?
— Но ведь датчане захватили вашего брата! — запинаясь произнес внезапно растерявшийся Гвион. — Вы, разумеется, собираетесь спасти его?
— Ничего подобного у меня и в мыслях нет, — резко возразил Овейн. — Я пальцем не пошевелю, чтобы вырвать его оттуда.
— И это при том, что они схватили его из-за вашего с ним примирения?
— Они схватили его, потому что он обещал им две тысячи марок за то, чтобы они пришли в Уэльс и заставили меня вернуть ему его земли.
— Неважно, за что они взяли его в плен! Ваш брат в руках врагов, и его жизнь под угрозой! Вы же не можете бросить его вот так!
— Ему абсолютно ничего не угрожает, — сказал Овейн, — если он уплатит свой долг. Что он и сделает. Они будут обращаться с ним нежно, как со своими собственными младенцами, и отпустят без единой царапины, когда погрузят на борт скот и разное добро на обещанную сумму. Они хотят войны не больше, чем я. И кроме того, они знают, что, если они покалечат или убьют моего брата, им придется иметь дело со мной. Мы с датчанами понимаем друг друга. Но я не стану рисковать своими людьми, чтобы вытащить его из болота, в котором он увяз по своей воле! Ни одного человека, ни одного клинка, ни одной стрелы!
— Я не могу в это поверить! — воскликнул Гвион, широко раскрыв глаза.
— Расскажи ему, Кюхелин, как обстоят дела, — попросил Овейн со вздохом, устав от такой несгибаемой и простодушной преданности.
— Милорд Овейн предложил своему брату вступить в переговоры, — резко начал Кюхелин, — и сказал, что, прежде чем обсуждать вопрос о возврате земель, Кадваладр должен избавиться от датчан. А единственный способ отослать их домой — это уплатить то, что он им обещал. Это его вопрос, и он должен сам его решать. Но Кадваладр решил, что он умнее всех и, если он нажмет на милорда, тот присоединится к нему и они вместе выгонят датчан из Уэльса. И тогда ему ничего не придется платить! И он бросил вызов Отиру, сказав, чтобы тот убирался назад, в Дублин, так как Овейн и Кадваладр помирились и скинут датчан в море, если они не поднимут якоря и не уплывут. Но он солгал, — произнес Кюхелин сквозь зубы и бросил вызывающий взгляд на Овейна: в конце концов, он брат этого хитреца. — Они не мирились и не заключали союза. Он солгал и, нарушив договор, еще ждал, что его за это похвалят! И что еще хуже, из-за его лжи теперь подвергаются опасности пленники, захваченные датчанами — два монаха и девушка. Но милорд предложил за них выкуп. А вот ради Кадваладра и пальцем не шевельнет. Теперь ты знаешь, — свирепо продолжал он, — почему датчане похитили его ночью и почему так мягко обошлись с тобой — ведь ты не сделал им ничего плохого. Они не пролили кровь и не тронули ни одного человека милорда. А с Кадваладра им надо получить долг. Потому что валлийский принц должен держать слово, даже если он дал его датчанам.
Все это он произнес ровным тоном, но с такой яростью, что Гвион не проронил ни слова.
— Все, что тебе рассказал Кюхелин, — правда, — подтвердил Овейн.
Гвион сказал без всякого выражения:
— Я верю. Но тем не менее он ваш брат и мой господин. Я знаю, что он безрассуден и поддается порыву. Он действует не думая. Если вы можете отречься от родной крови, то я не могу изменить клятве.
— Но я от него не отрекался, — возразил Овейн с поистине царственным терпением. — Пусть он сдержит слово, данное тем, кого позвал на помощь, и освободит валлийскую землю от тех, кто вторгся на нее, и тогда он снова станет моим братом. Но сначала я хочу, чтобы он исправил то, что пятнает его честь.
