Александр Бушков - Сыщик
Ничего не попишешь — Бестужев старательно делал вид, что всецело поглощен зрелищем и оно его развлекает точно так же, как и остальных. Любовники, уже совершенно нагие, обосновались на пышных покрывалах, не собираясь прикрываться, они-то полагали, как и любой на их месте, что надёжно укрыты от посторонних глаз… И вели себя совершенно непринужденно — мягко говоря…
— Прелестно! — воскликнул Фери. — Кто бы мог подумать, что наша скромница Эльзи и это умеет! Интересно, кто кого научил?
Гогот стоял непрестанный. Бестужев покосился на Штепанека — тот по-прежнему стоял в наполеоновской позе, скрестив руки на груди, не шевелясь. Сейчас, когда он думал, что никто на него не смотрит, лицо изобретателя прямо-таки полыхало презрением к собравшимся — а в глубине души, как человек незаурядного ума, изобретатель непременно должен был презирать и себя за то, что скатился до такого вот положения… «Я сыграю на этом, обязательно сыграю, — трезво, отстраненно подумал Бестужев, в то же самое время, чтобы не выпадать из общей картины, гнусненько ухмылявшийся и прямо-таки гоготавший. — Его можно брать голыми руками, то, что я ему предложу, будет выглядеть сказкой…»
— О, даже так?! Браво, браво, Эльзи!
— Проказница…
— Ну, теперь мы точно знаем, Фери, что можно и оказаться на месте Берти. Какова монашенка!
— Что же он вытворяет с бедной красоткой, развратник! Она, точно, покрикивает, Альберт, ручаюсь! Да что там, орет!
— Да уж. В жизни не поверю, что законный супруг способен её так изобретательно и темпераментно охаживать, у него-то она наверняка бревном лежит…
— Кто попытает счастья первым, господа?
— А мы потом бросим жребий. Это будет справедливо.
— Да, конечно, всё должно быть по справедливости…
Бестужев, сохраняя на лице похотливую улыбочку, думал о своём.
Действительно, это может оказаться полезнейшей для сыска вещью. Достаточно представить, что в комнате, где собрались обсуждать очередной террористический акт главари Боевой организации эсеров, потаенно установлен объектив… Аппарат передает только изображение, разговоров не будет слышно… но случались уже, и в России, и в практике европейских специальных служб, успешные опыты по привлечению глухонемых. Глухонемой, наблюдая в бинокль за находившимися от него на значительном отдалении людьми, на таком, что ни одно самое чуткое ухо не уловило бы ни звука, превосходно читал разговор по губам. Очень многие глухонемые этим искусством владеют в совершенстве. Да, это, конечно, выход… А со временем, как знать, инженеры — да тот же Штепанек! — изобретут какое-нибудь дополнительное приспособление, позволяющее слышать и разговор… а то и фиксировать его так, как это сейчас делает фонограф… Да, вещь полезнейшая… Вот только она может попасть в руки и ко всевозможным врагам государства и общества… да что далеко ходить, Гравашоль! Ещё ни одну техническую новинку, если она достаточно компактна, не удавалось уберечь от рук злонамеренных элементов… если только они увидят в этом для себя пользу…
Потом его мысли приняли иное направление — и он покосился на бесстрастно стоявшего Штепанека чуть ли не с ненавистью. Было от чего испытывать ненависть, признаться!
Очень скоро в наш мир окажется выпущен очередной демон. И это вовсе не мелодраматический оборот, господа мои, дело именно так и обстоит. Как изволил учёно выразиться профессор Бахметов, многие технические новинки имеют тенденцию к несомненной миниатюризации размеров. Первый пулемет был громоздким сооружением, весом лишь самую малость уступавшим орудию — а иные современные образцы в состоянии переносить один солдат. Первые фотоаппараты господ Ньепса и Дагера размерами и массой походили на купеческие сундуки — а нынешние аппараты тех моделей, что уже используются сыщиками, свободно переносятся в кармане незаметно для окружающих. И примеров таких — множество.
И ещё одно немаловажное обстоятельство: ни одну техническую новинку не удавалось долго держать в тайне, рано или поздно она распространялась повсеместно, становясь достоянием любого частного лица, способного за неё заплатить соответствующие деньги. Чисто военных изобретений это не касается (хотя ими порой ухитряются нелегально завладеть лица, не имеющие ни малейшего отношения к армии) — но такие вот изначально штатские, если можно так выразиться, придумки…
Если аппарат примет гораздо более малые размеры, наступит сущий ад. Мужья получат возможность следить за женами — и наоборот, коммерсанты… за конкурентами… да чёрт возьми, превеликое множество народа получит возможность исключительно из гаденького любопытства вторгаться в чужие интимнейшие секреты, в точности так, как это делает сейчас гогочущая пьяная компания… Да и в нынешних своих размерах аппарат, в общем, вовсю может применяться для всех вышеперечисленных целей — а также для таких, которые наше неизвращенное воображение пока что и представить себе не может. Боже мой, каким убогим анахронизмом окажутся подглядывающие за купальщицами развратники, производители порнографических картинок и прочих эротоманских утех… Дойдёт до того, что мы их будем вспоминать не с отвращением, а едва ли не с умилением…
Появятся новые профессии — в точности так, как появились шофёры, кинематографисты и монтёры по починке телефонов. Одни будут устанавливать в тайне объективы, другие — за столь же приличную плату искать установленные. Глупо думать, что случится иначе: человечество испокон веков обладало умением с завидным постоянством приспосабливать любое изобретение, любую техническую новинку для самых гнусных целей — так что иные изобретатели ещё успевали в ужасе и омерзении проклясть дело рук своих. Речь идет об особо впечатлительных, понятно — многие совершенно не озабочиваются моральными последствиями своих изобретений. Наподобие присутствующего здесь господина Штепанека: для него, конечно, унизительно вот так использовать гениальное творение своего ума — но ведь, дабы добыть средства к существованию, преспокойнейшим образом прислуживает своим аппаратом этой кучке богатых бездельников, пресыщенных прежними развлечениями и оттого очаровавшихся новым. Как истинному интеллигенту и положено, внутренне негодует, презирает про себя своих нанимателей — но служит-то как миленький, а ведь никто его не неволил, нож к горлу не приставлял, не пугал и не принуждал ничуть…
Бестужев чуточку испугался той бездны, что ему открылась, — того будущего, которому неминуемо предстояло наступить, тех аппаратов, что покончат с секретами и частной жизнью. И ведь прекрасно понимаешь, что всё именно так и случится…
Не всё, конечно, так мрачно. Пулемёты, броненосцы, скорострельные орудия и автоматические пистолеты всё же не уничтожили человечество, порнографические карточки не обрушили окончательно моральные устои — да и порнографическая литература не отвратила окончательно лучшую часть человечества от Шекспира и Пушкина. Точно так же и аппарат Штепанека при широком его распространении всё же не сделает частную жизнь совершенно открытой любому беззастенчивому соглядатаю. Однако мир наш станет ещё непригляднее и неуютнее, господа… А он и так достаточно непригляден и неуютен, что греха таить.
Бестужев словно очнулся от кошмара, встряхнул головой, отгоняя печальные мысли — которые, собственно, вовсе и не полагались ему по рангу, если можно так выразиться. Он не был философом — да и нисколечко о том не сожалел, он не принадлежал к рефлектирующим интеллигентам, день и ночь озабоченным раздумьями о высоких материях. Он был жестким и целеустремленным охотничьим псом — и ничуть не тяготился этой ролью. Но всё же и у человека его профессии порой могут возникнуть меланхолические мысли, заводящие в такие умственные дебри, что следует гнать их подальше…
— Эх, ну что ж они так быстро…
— Время позднее, Фери, обоим светочам морали следует вернуться в свои уютные семейные гнездышки, дабы лишних вопросов не возникло…
Бестужев окончательно вернулся к окружающей реальности. Гомон и сальные шутки прекратились, уступив место разочарованному молчанию, — любовники одевались, приводили себя в порядок, вновь приобретая высокоморальный, едва ли не возвышенный облик, чуждый всякому пороку…
— А всё же славное было зрелище, господа!
— Кто же спорит, Фери, кто же спорит!
— Пойдёмте выпьем? Ну, как вам забава, князь?
— Сильнейшее впечатление произвела, — сказал Бестужев чистую правду.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВСЕ ЧИЖИ НА ВЕТОЧКЕ, А Я, БЕДНЯЖКА, В КЛЕТОЧКЕ…
Подходящий момент, которого ожидал Бестужев, в конце концов наступил. Он знал — в том числе и по собственному опыту — что подобные гулянки рано или поздно начинают рассыпаться. Слишком скучно становится заниматься одним лишь винопитием, у сотрапезников возникают самые разнообразные побуждения, каждый хочет продолжать веселье на свой манер. Так случилось и здесь: драгун с парой приятелей засобирались куда-то, впрочем, куда именно и к кому, догадаться было нетрудно по подмигиваньям и ухмылкам других. Лысый Фери с частью оставшихся гостей возжелали предаться ещё одной исконно дворянской забаве, картам, — и барон распорядился внести ломберный столик. Наступило время, когда собравшиеся пребывают в некоторой неопределённости, ещё не занявшись чем-то вплотную. Кто остался за столом, попивая шампанское, кто в нетерпении переминался вокруг устанавливавших столик лакеев, кто бесцельно расхаживал по зале.
