Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение
II
После перерыва обвинение имело вид кислый, Карабчевский же, напротив, набрался новых сил. Огненный взгляд его гипнотизировал присяжных, слова электризовали зал.
— Аныкские крестьяне, — продолжил свою речь адвокат, — первые, под влиянием простого чувства самосохранения, промолвили вещее слово «вотяки». Вы помните первоначальные розыски на болотной тропе, в лесу, когда искали голову. Были тут и русские, и вотяки. Русские без дальнейших околичностей смекнули тотчас, что это «не иначе, как вотяки», а вотяки указывали на окровавленные щепочки, ведущие к деревне Анык и на мельницу. Впоследствии, спустя месяц, когда обнаружилось, что труп к тому же и обезображен по ритуалу, созданному тут же возникшей молвой, дело вотяков было окончательно проиграно. Пущенные заранее в ход толки, в качестве субъективных предчувствий аныкских крестьян и местных полицейских властей, прямо-таки «чудесно» совпали с обнаруженными вскрытием объективными признаками. Судебному следователю не оставалось ничего иного, как взяться прямо за вотяков, не утруждая себя ни непосредственным изучением места происшествия, ни проверкой первых, ближайших к происшествию следственных действий полицейских властей. Крылатое слово «вотяки» было вовремя сказано и до конца бесповоротно делало свое дело.
Но почему же Мултан? Мало ли вотских деревень в округе? Почему именно село Старый Мултан, где испокон века не слыхано было о таких делах, где старик священник живет сорок лет, священник, который не вызван сюда обвинителями, чтобы изобличить свою заблудшую паству? Защита хотела его вызвать, но суд признал, что его показание будет несущественным. Спрашиваю опять: почему же Мултан? Один из господ товарищей прокурора, выступающий уже в третий раз обвинителем по делу мултанских вотяков, сказал вам: «Так как село Старый Мултан ближе всего к месту, где был найден труп Матюнина, то естественно, что подозрение прежде всего пало на вотяков села Мултан». Если бы село Мултан была единственная вотская деревня на всю округу, я бы готов был допустить, что предположение действительно возникло «естественно». Но ведь это не так. Кругом живут вотяки. Одна деревня ближе, другая несколько дальше, и на расстоянии от пяти до двадцати верст от аныкской земли я мог бы насчитать вам десяток вотских поселков. Земля Старого Мултана непосредственно граничит с землей села Анык, и я, наоборот, думаю, что при заранее обдуманном и правильно вылившемся преступном намерении естественнее предположить, что повинная в жертвоприношении вотская деревня постаралась бы завезти труп возможно дальше от себя. Здесь же труп оставляется в непосредственном соседстве с местом совершения предполагаемого преступления, как будто преступники были заинтересованы в скорейшем открытии их преступления. Раз мултанцы (как допускает обвинение) на протяжении двух, трех верст среди бела дня имели полную возможность перевезти труп, они могли еще с большим удобством сделать то же самое ночью, но уж отвезти его за десяток верст. Во всяком случае, аргумент, что ближайшая вотская деревня является с тем вместе и наиболее подозрительною, не выдерживает и малейшей критики. В двух верстах от Старого Мултана есть село Новый Мултан, однако же его не заподозрили; еще в двух верстах новая деревня и т. д.
Господин товарищ прокурора, рисуя перед вами не один раз самую картину жертвоприношения с такой живостью и увлечением, как будто он сам при ней присутствовал, восклицал: «И чад и дым от человеческой жертвы возносился» и т. д. В самом деле, господа присяжные, если отрешиться от романтических приемов обработки судебного материала и заняться им реалистически, нам может очень пригодиться и этот «чад и дым» от жертвы. По смыслу заключения господина эксперта Смирнова, каждое жертвоприношение есть в сущности «трапеза богов с людьми». То, что отдается богам, тут же, обязательно сжигается. Так поступают обыкновенно с внутренностями, как наиболее ценной частью жертвы. Итак, этот «чад и дым» — не метафора, не гипербола, которой угодно было лишь украсить свою речь господину обвинителю.
Вы знаете теперь, где расположен шалаш, относительно которого поддерживается предположение, что именно там совершено жертвоприношение. Он почти в самом центре села и в нескольких саженях от становой квартиры, где в ту ночь расположился пристав Тимофеев! При действительном сжигании всех внутренностей, только что извлеченных из Матюнина, на простом очаге, посреди шалаша, в котором нет никакой вытяжной трубы, смею вас уверить, если не метафорический «чад и дым», то самый реальный смрад горелого, несомненно, разнесся бы по деревне. Посреди ночи, в пору необычную, это не могло бы не обратить на себя внимания. Когда в вотских шалашах приносится обычная жертва, об этом знает обыкновенно вся деревня, потому что выпивается при этом «кумышка», ведутся хороводы, на улице идет гульба. Тогда никто не удивляется, если пахнет из шалаша горелым. Но посреди тихой ночи столь необычное явление ужели никем не было бы замечено? Тот же пристав Тимофеев, приехавший в ночь, ужели бы не обратил на это внимания? А между тем никто (не говорю уже о вотяках), никто из русских обывателей села Мултана, не исключая и усердного Дмитрия Мурина, ни единым словом не обмолвился об этом обстоятельстве. Никто не видел огня в шалаше, никто не приметил таинственно пробиравшихся к нему фигур, никто даже обонянием своим не почуял того, что именно в эту ночь вотские боги упивались «чадом и дымом» человеческой жертвы. Со слов причетника Богоспасаева пошел об этом говор, и это пересказывали здесь некоторые урядники. Интерес сосредоточивался, таким образом, на личности Богоспасаева.
Установлено, что это человек по отношению к спиртным напиткам очень слабый. Он сам признал это здесь и рассказал, что после первого и второго суда над вотяками он в разных попутных кабаках останавливался и пил, пил и останавливался. Когда он «балябал» (по его подлинному выражению) об этом деле, вокруг него собирались и слушали. Слушали и сельские власти. Раз он расхвастался, что будто ему вотяки сами сознались в убийстве. Это подхватили урядники, и вот появились «вновь открывшиеся обстоятельства». Но вы сами и видели и слышали здесь Богоспасаева. Будучи трезвым и после присяги, он смиренно сознался, что в пьяном виде «просто балябал», т. е. городил вздор. С вотяками он не встречался, и никакого «сознания» они ему не делали. Господин товарищ прокурора, однако, усиленно доказывал здесь, что тогда, т. е. в пьяном виде, он не «просто балябал», а изрекал самую истину, но зато здесь, на суде, покрывает вотяков и не говорит всей правды. Мудрено, однако, объяснить вот что: с чего бы это вотяки, не сознающиеся на суде, стали бы Богоспасаеву, человеку чужому, делать признания?
Согласимся, что все это имело бы некоторое значение, но лишь в том случае, если бы было по крайней мере доказано, что четвертого мая в селе Мултане был нищий, что он остался там ночевать и что это был именно Матюнин. Это главное положение обвинения должно, во всяком случае, стоять твердо и крепко как дуб, так как все остальные дополнительные выводы играют роль только обвивающего его плюща, т. е. паразита, не имеющего самостоятельной жизни и значения. Много трудилось обвинение над установлением того факта, что именно нищего Матюнина видели накануне в Мултане. Но я ссылаюсь на речь моего неутомимого товарища по защите господина Дрягина, напоминаю вам ее, и думаю, что на этом пункте нами ничего не уступлено обвинению. В количественном отношении мы располагаем таким же материалом, как и господа обвинители, но в качественном отношении можно ли серьезно положиться на свидетелей, удостоверявших, что виденный ими четвертого мая в Мултане нищий был именно Матюнин? Они говорят о сходстве одежды, о росте, соответствующем найденному трупу, и только; но то же самое говорят свидетели, отец и сын Санниковы, и их работник Михайлов, удостоверяющий, что именно такого вида и роста нищий ночевал в Кузнерке. Но сверх этих общих примет они удостоверяют еще и нечто более важное, а именно, что, по рассказу этого нищего, он был из Ныртов и страдал падучей болезнью. Как известно, именно Матюнин был из Ныртов и страдал падучей болезнью. Другого, хотя бы самозванца, с подобными же приметами следствие нам не открыло и свидетелям не предъявило, а пока этого не сделано, я вправе утверждать, что по всем общим и индивидуальным признакам с наибольшей вероятностью должно полагать, что с четвертого на пятое мая Матюнин провел ночь в Кузнерке. Если это так, то он не мог быть убит в Мултане! По сопоставлении же времени, когда ночевавший в Кузнерке нищий отправился наутро в путь, со временем обнаружения обезглавленного мертвеца на чулийской тропе, оказывается, что именно здесь он мог быть застигнут, убит и обезглавлен. Раз, таким образом, падает самая достоверность пребывания жертвы убийства в Мултане, нужно ли говорить о недостоверности самого обвинения? Это фундамент, на котором строилось все здание; отнимите его — здание должно рухнуть. Нам остается только бродить среди его развалин, изучать по уцелевшим остаткам архитектурные цели и приемы строителей, дивиться энергии и смелости, с которой возводилось самое здание, но вместе с тем горько сетовать на совершенную непригодность подобного сооружения для вечных целей правосудия.
