Мэтью Перл - Тень Эдгара По
Из дома донеслись какие-то звуки. Хэтти жестом велела мне уходить, да поскорее. Я повиновался. Моего слуха достигли слова миссис Блум, сказанные крайне подозрительным тоном:
— С кем это ты там стояла, дражайшая племянница?
Мне слышался даже шорох воображаемых перьев на воображаемой шляпе тети Блум. Я ускорил шаги, не смея оглянуться, — не то, казалось мне, тетя Блум велит кучеру переехать меня, распластать на мостовой.
А в «Глен-Элизе» напротив Дюпона уже устроился этот портретист, фон Данткер; разложил кисти, натянул холст на подрамник. Дюпон трепетал — перспектива быть запечатленным для потомков в масле по-прежнему волновала его. Фон Данткер, сам весьма темпераментный, настоятельно советовал Дюпону сидеть смирно, так что во время нашего разговора двигались только губы великого аналитика. На мое замечание, что вести беседу в такой манере невежливо, Дюпон парировал: позирование-де не мешает ему вникать в суть, и вообще он проводит эксперимент — проверяет, можно ли одновременно думать о разных вещах. Порой мне казалось, я разговариваю с живым портретом.
— Так что, по-вашему, является истиной для Барона, мосье Кларк? — спросил Дюпон однажды вечером.
— Простите, сударь, я не вполне вас понимаю.
— Вы спрашивали Барона, ищет ли он правду. А ведь правда неодинакова для разных людей, даром что большинство уверены, будто знают, какова она, или жаждут выяснить ее. Однако в мире по-прежнему случаются войны, а ученые каждый день опровергают гипотезы других ученых. Так что для него правда — для нашего друга Барона?
— Барон по профессии адвокат, — отвечал я, поразмыслив. — Полагаю, в юриспруденции правда — предмет практический, ведь достаточно нанять адвоката, а уж он придумает способ защиты и явит суду нужные улики.
— Согласен. Будь у Иисуса Христа адвокат, он убедил бы Понтия Пилата в том, что улик недостаточно или состав преступления расплывчат. Глядишь, приговор был бы мягче, и исправление рода человеческого отложилось бы на неопределенное время. Допустим. Итак, если Барон Дюпен говорит на языке юриспруденции, значит, истина для него — не те события или явления, что могли произойти на самом деле, а те, вероятности которых у него имеются доказательства. Это не одно и то же. Скажу больше: между этими двумя категориями нет практически ничего общего, и не нужно пытаться их объединить.
— Да, но если Барон фальсифицирует улики в отношении смерти По, как мы об этом узнаем?
— Действительно, Барон может попытаться состряпать улику-другую, но за основу обязательно возьмет некое реальное событие. Насколько нам известно, Барон намерен опубликовать результаты своих изысканий по поводу смерти По и рассчитывает заработать на лекциях по этой теме; значит, он не позволит себе откровенную ложь, ведь тогда его легко будет уличить. Понимаете вы это, мосье Кларк? В конце концов, Барон сам через газету известил своих кредиторов, что по возвращении в Париж удовлетворит их требования и освободится от их назойливого внимания. Он делает ставку на лекции в Балтиморе; лекции должны спасти его от долгов. Ему понадобятся факты — даже если некую порцию фактов он измыслит лично.
Большую часть времени Дюпон по-прежнему проводил в «Глен-Элизе» и в пререканиях с фон Данткером относительно обязательности полной неподвижности модели. Специально для портрета он придумал себе весьма странную гримасу — подобие полуулыбки, чуть приподнимавшей уголки рта, такие острые, словно они были процарапаны ножом.
Лишь иногда я отлучался из дому под благовидными предлогами, истинной же целью отлучек было спасение моих нервов. В тот год балтиморский почтамт начал доставлять почту гражданам на дом всего за два цента дополнительной платы — отпала надобность самому бегать за письмами. Мой рассказ о прежней работе почты Дюпон начал слушать с готовностью, несколько секунд выражал явный интерес к теме, а затем впал в привычную рассеянность. Получив почту, я всегда сначала искал неожиданные послания — главным образом письмо Эдгара По, которое, как я надеялся, затерялось и могло найтись в любой день. Дюпону писем никто не писал.
Но однажды утром, когда я собрался развеяться, в «Глен-Элизу» был доставлен саквояж такого же размера и цвета, как и привезенный Дюпоном из Парижа. Я удивился, ибо считал, что весь Дюпонов багаж давно находится у меня дома. Дюпон же, по всей видимости, ждал этой посылки.
Каждое утро, прежде чем добавить очередную газету к Дюпоновой коллекции, я прочитывал ее от начала до конца. Несмотря на ажиотаж вокруг смерти Эдгара По, ничего похожего на результаты реальных расследований в газетах не помещали — публикации сводились к сплетням и анекдотам. Однажды я наткнулся на новое объяснение, почему По обнаружили в грязной одежде не по размеру.
— Смотрите, сударь, что пишут! Господину издателю намекнули — намекнул не кто иной, как Барон Дюпен, — будто По нарядился в нелепое платье для маскировки!
— Конечно, мосье Кларк, — пробормотал Дюпон, щурясь в монокль, но без намерения читать статью.
— Вы уже думали об этом? — воскликнул я, потрясенный.
— Нет.
— Почему тогда вы реагируете на мое замечание словом «конечно»?
— Я имел в виду «Конечно, журналисты заблуждаются».
— Но откуда вам это известно?
— Журналисты заблуждаются практически всегда и во всем, — пояснил Дюпон. — Если одна из доктрин вашей религии вдруг появится в печатном виде, пожалуй, не помешает пересмотреть и сами религиозные убеждения.
— Но, сударь! Раз так, зачем вы каждый день по много часов читаете газеты у меня в библиотеке? Зачем тратите время на заведомую ложь?
— Затем, мосье Кларк, что мы с вами должны быть в курсе всех газетных заблуждений. Только так мы сумеем найти истину.
Дюпон замолчал и лишь под моим настойчивым взглядом продолжил рассуждение, предварительно изогнув брови на сугубо французский манер.
— Возьмем, к примеру, одежду, в которой был найден мосье По. Ричмондский «Обсервер» недавно упомянул, что По за несколько дней до приезда в Балтимор по ошибке забрал ротанговую трость своего друга, некоего доктора Джона Картера, а взамен оставил свою. В той же газете читаем: воры раздели По, забрали его добротное платье, а взамен напялили на свою жертву какие-то обноски. Чувствуете разницу между этим заблуждением и прочими заблуждениями, касающимися маскарада? Разница — в глубине заблуждения, мосье Кларк. Сделав акцент на одежде лишь потому, что именно эту перемену прежде всего заметили те, кто обнаружил мосье По, газетчики попрали ростки истины.
— Откуда вы знаете, что одежда не была украдена? Ведь у вас нет никаких доказательств обратного.
— Мосье Кларк, вы когда-нибудь слышали о воре, одевающем ограбленного в другое платье? Абстрагируемся на минуту от того факта, что одежду вообще крадут крайне редко. Такая версия могла прийти в голову лишь человеку, весьма далекому от преступного мира. Газетчики просто применили к мосье По самый распространенный сценарий. Дескать, обычная картина с приезжими — их, плохо знающих город, сразу грабят. А потом они подогнали свою же версию под факты — так нерадивый школяр подгоняет решение задачки под ответ. Нимало, заметьте, не озаботившись аспектом правдоподобности. А ведь одно только наличие у мосье По ротанговой трости разрушает версию, притом до основания.
В статье «Обсервера», на которую ссылался Дюпон, говорилось, что По, придя с визитом к доктору Картеру, долго вертел в руках его новую ротанговую трость, а потом унес ее с собой — разумеется, чисто машинально. По сообщению Картера, По забыл у него в кабинете «Ирландские мелодии» Томаса Мура — издание 1819 года.
— Тут сказано, что трость ротанговая. Почему вы так заостряете внимание на этой подробности?
Но Дюпон уже сменил тему.
— Не поставьте в труд, мосье Кларк, принесите саквояж, что прибыл нынче утром.
Просьба озадачила меня, а пожалуй, и рассердила. Зачем Дюпону понадобился саквояж? Не хочет ли он уклониться от ответа? И ведь я сразу распорядился отнести саквояж к нему в комнату. Но делать нечего — я поднялся по лестнице и вскоре втащил саквояж в библиотеку.
— Открывайте! — скомандовал Дюпон.
Я повиновался. От увиденного глаза мои округлились. Я наклонился ниже, застыл в благоговении. В саквояже лежал всего один предмет.
— Неужели это та самая…
— Трость Эдгара По, — подтвердил Дюпон.
Я обеими руками с величайшей осторожностью извлек трость. Восхищение мое Дюпоном пережило в ту минуту новый виток.
— Сударь, как же вам удалось достать ее? Как трость Эдгара По попала в ваш саквояж?
— Честно говоря, не эту именно трость сжимали пальцы По в последние дни — не эту, но абсолютно такую же. Трость, позаимствованная По у доктора Картера, была ротанговая, как вы только что изволили прочесть. Торговое название — малакка. И можете не сомневаться — из названия ваш покорный слуга сделал выводы не только о материале как таковом. Я выяснил точное количество проданных в Америке тростей из пальмы Calamus Ascipiounum, что растет в труднодоступных джунглях Малайского полуострова. Помните, недавно мы с вами прогуливались вечером, и я упомянул, что успел заглянуть в несколько магазинов? Из бесед с продавцами тростей я понял, что догадка моя верна — в Балтиморе в продаже имелись всего четыре-пять моделей малакк; вероятно, они же были представлены и в Ричмонде. Я приобрел по одной трости каждой модели. Затем я освободил один из своих саквояжей и с посыльным отправил в нем трости в больницу при колледже Вашингтона, где умер Эдгар По. К саквояжу прилагалась записка для доктора Морана, который пользовал По в его последние дни. В записке я сообщил, что на ричмондском почтамте перепутали посылки и теперь непонятно, которая из тростей была у Эдгара По. Я просил доктора Морана опознать трость и вернуть ее мне на ваш адрес, мосье Кларк.
