Эллис Питерс - Тень ворона
— Может быть, отчасти и так, — согласился брат Кадфаэль. — Но главное для него, наверное, чтобы об Эйлиоте была сказана правда. Роберт увлекся бы суесловием, а Радульфусу нужна ясность и правда.
— Задача не из легких, — сказал Ансельм. — Повезло мне, что от меня никто не ждет никаких речей! До сих пор еще ничего не слышно о том, кто будет преемником отца Эйлиота. Прихожане, наверное, молятся, чтобы им стал кто-нибудь, кого они знают, а как у него там с латынью, для них совсем не важно. Они даже согласились бы получить в священники не самого приятного человека, только бы он был здешний и понимал их. Как говорится, на худой конец можно поладить и с чертом.
— Давай уж надеяться на что-нибудь получше, — вымолвил со вздохом Кадфаэль. — Пусть это будет обыкновенный человек, далеко не ангел, но сознающий свое несовершенство. Это будет в самый раз для Форгейта. Жаль, что время уходит, а такой человек до сих пор не найден.
В большом каменном очаге ровным пламенем горели поленья, постепенно обугливаясь; их жгли с таким расчетом, чтобы огня хватило как раз на положенное время отдыха, и огонь угасал, когда начинали звонить к повечерию. Посиневшие после дневных трудов под открытым небом лица порозовели, потрескавшиеся на морозе руки понемногу отходили благодаря мази, приготовленной братом Кадфаэлем. Друзья сидели, разбившись на группы, каждая своим кружком. В комнате стояло чинное, негромкое гудение голосов, напоминающее жужжание пчелиного улья. Крепких молодых монахов, проработавших весь день на открытом воздухе, так разморило в тепле, что у них теперь слипались глаза и они едва не засыпали. Нынешнее повечерие предусмотрительно отслужат покороче, зато ночная служба будет торжественной и долгой.
— Вот и год прошел, — сказал брат Эдмунд, попечитель лазарета, — а завтра начало новому.
— Аминь, — откликнулся кто-то по привычке, а может быть, и сознательно.
Кадфаэля это слово заставило задуматься. «Аминь» принято произносить, когда что-то кончено, решено и с миром принято в душе, а им еще было далеко до того, чтобы сказать «Аминь».
В миле пути от Кадфаэля, который укладывался спать в своей узкой выгородке дормитория, на доверху набитом сеновале лежал Ниниан, закутанный в плащ, который ему принесла Санан. Она ушла от негo два часа назад, чтобы до возвращения отчима, отправившегося на вечернюю службу в церковь святого Чеда, вовремя вернуть в стойло своего пони, но Ниниан еще чувствовал тепло ее жарких объятий. Он уговаривал ее не ездить ночью одной, но пока что она не слушалась, а делала все по-своему, такая уж она уродилась бесстрашная. Сарай с сеновалом принадлежал Жиффарам, они владели пастбищем на опушке рощи, но старый конюх, смотревший за скотиной, работал еще на родителей Санан и служил ей с рабской преданностью. На двух лошадей, которых она купила и поставила в эту конюшню, он прямо нарадоваться не мог, а когда Санан под большим секретом сообщила ему о своей предстоящей свадьбе, он был осчастливлен ее доверием на всю оставшуюся жизнь.
Санан пришла к Ниниану, они вместе лежали на сене, завернувшись в один плащ и крепко сжимая друг друга в объятиях, — оба искали не столько наслаждения телесного, сколько защиты и утешения. Уютно умостившись, как мышки в норке, они, однако, вовсе не впали в спячку и живо чувствовали обоюдную радость. Проговорив с Нинианом целый час, Санан его покинула, а он, оставшись один, согревался в тепле воспоминаний, которые не дадут ему остыть до самого утра. В один прекрасный день, в одну прекрасную ночь она останется с ним — ей не придется вставать и уходить, а ему — нехотя отпускать ее из своих объятий. Это будет дивная ночь — темная, звездная и пламенная! Но сейчас он лежал один, и немного тосковал, и волновался, как она там без него и что будет завтра, и тревожился о своих долгах, которые, как ему казалось, он не вернул в полной мере.
Он вспоминал, как она лежала рядом с ним с разметавшимися волосами и, дыша ему в шею теплым своим дыханием, рассказывала обо всем, что случилось в последние дни уходящего года: как брат Кадфаэль отыскал эбеновый посох, как он побывал у Диоты и вытянул из нее ее историю, и про то, что назавтра после мессы назначены похороны отца Эйлиота. Узнав про Диоту, он даже подскочил от волнения, но Санан привлекла его за шею к себе и сказала, чтобы он не беспокоился: она, мол, сама уже обещала Диоте пойти с ней на похороны, будет заботиться о ней вместо него и так же отважно сумеет встретить любую опасность, как сделал бы это он сам на ее месте. На прощание Санан наказала ему, чтобы он не смел покидать свое убежище до ее прихода. Но если она была властной леди, то он был непокорным рыцарем.
И все-таки она добилась от него обещания, что он дождется ее здесь, если только не случится что-либо непредвиденное, что потребует от него немедленных действий. Этим ему пришлось и удовольствоваться. Они скрепили свой договор поцелуем и, забыв на время все тревоги, принялись шептаться о будущем. Сколько миль до границы Уэльса? Миль десять? Наверное, немного больше. А непокорный Повис не воюет ни с рыцарями императрицы, ни со слугами короля Стефана, и люди там скорее примут сторону беглеца, чем служителей английских законов. Кроме того, у Санан в этих краях была какая-то дальняя родня по линии бабушки-валлийки, в честь которой ей было дано это странное для Англии имя Санан. А если они повстречают в лесу разбойников, то Ниниан покажет, что у него есть сила в руках; меч и длинный кинжал для него лежат здесь, запрятанные в сене, есть и доспехи, которые носил при осаде Шрусбери Джон Бернье, погибший в этой битве. Они сумеют благополучно проделать это путешествие, доберутся до Глостера, а там честь по чести справят свадьбу.
Все бы хорошо, но только сейчас еще нельзя было уезжать, пока не миновала опасность, нависшая над Диотой. Следовало переждать, пока все уладится и Диота будет надежно устроена под покровительством аббата. Оставшемуся в одиночестве Ниниану казалось сейчас, что этим трудностям никогда не будет конца. Завтра похоронят тело Эйлиота, но черная тень его ужасной смерти никуда не денется. И даже если этот день не принесет новых осложнений для Диоты, это не значит, что остальные дни для нее будут безоблачны.
Было уже за полночь, а Ниниан еще не смыкал глаз, пытаясь распутать неподдающийся узел своих забот. На границе между старым и новым годом он наконец забылся беспокойным сном: ему снилось, что он продирается сквозь какую-то чащобу, путаясь в колючих зарослях, и тщетно старается настичь удаляющуюся от него Санан, которая вдруг исчезла, не оставив после себя ничего, кроме нежного благоухания ароматных трав.
Отдаваясь в могучих сводах, похожих на перевернутое днище корабля, гулким эхом разносились по еле освещенному пространству церкви слова заупокойной службы. Такого раскатистого звука, какой раздавался ночью, почему-то никогда не получалось во время дневных богослужений. Сильный, красивый голос ризничего Бенедикта зычно гремел под сводами: между библейскими псалмами следовал настойчиво повторяемый возглас и ответ на него.
«Requiem aeternam dona eis Domine…»
«Et lux perpetua luceat eis…»
И затем брат Бенедикт густым и величавым басом: «Опротивела душе моей жизнь моя… буду говорить в горести душе моей. Скажу богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что ты со мной борешься ?..»
«Немного утешительного найдешь в книге Иова, — подумал про себя Кадфаэль, внимательно слушая слова, которые читал Бенедикт, — зато премного превосходной поэзии. Может быть, в ней-то и содержится утешение? Не превращает ли она беды, унижения и смерть — все, на что жалуется Иов — в отважный вызов? «
«О, если бы ты в преисподней сокрыл меня и укрывал меня, пока пройдет гнев твой… «
«Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы передо мною… во тьме постелил я постель мою; гробу скажу: ты отец мой, червю: ты мать моя и сестра моя, где же после этого надежда моя? «
«Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился, прежде нежели отойду — и уже не возвращусь — в страну тьмы и сени смертной, в страну мрака… где нет устройства, где темно, как самая тьма».
Но в конце вновь прозвучала мольба, которая сама уже была утешением — единый шаг от безнадежности к уверенности:
«Вечный мир дай им. господи… «
«И да светит им негасимый свет…»
Когда полусонный Кадфаэль на заплетающихся ногах шел наверх по ночной лестнице, в ушах у него все еще стояла настойчивая мольба, и, засыпая, он продолжал ее слышать сквозь сон, но теперь уже как торжествующий возглас человека, протянувшего руку, чтобы взять обещанный дар. Вечный мир и вечный свет… даже Эйлиоту!
«И не только Эйлиоту, но и всем нам, — подумал Кадфаэль, проваливаясь в сон. — Путь через чистилище будет долгим, но несомненно, что самые извилистые пути в конце концов туда приведут».
Глава одиннадцатая
Первый день нового, 1142 года начался сырым и холодным рассветом, однако за пеленой облаков таилось обещание солнечного света, который пробьется на часок в середине дня, прежде чем вечерняя мгла вновь затянет небеса. Кадфаэль, обычно часто просыпавшийся до заутрени, на этот раз проспал до колокольного звона и, совсем еще сонный после короткого отдыха, потащился с остальными братьями по ночной лестнице в церковь. После службы он отправился в свой сарайчик, чтобы проверить, все ли там в порядке, и заодно захватить оттуда свежего масла для алтарных лампад. Синрик уже поправил свечи и пошел на кладбище, чтобы еще раз взглянуть, все ли готово возле могилы, которая уже ждала, аккуратно прикрытая сверху досками. Покойник в деревянном гробу лежал перед приходским алтарем на пристойно убранном одре. После мессы его собирались вынести с процессией в северную дверь. Пройдя по Форгейтскому тракту, шествие должно было войти на кладбище через широкие ворота напротив ярмарочной площади, где находился вход для мирян, которым не полагалось ходить через большой двор. Ради спокойствия и соблюдения монастырских правил приходилось проводить некоторое разделение между монашеской братией и мирской общиной.
