Мастер Чэнь - Амалия и Золотой век
Мы засмеялись, оба чуть грустно.
– Я попытаюсь поговорить со здешними китайцами, – неуверенно сказала я. – Они же ненавидят японцев. И следят за ними.
Мы помолчали, я обнаружила, что снова без замирания могу смотреть в это лицо: смелость приходит, как малярия, припадком.
– Вы грустны, Верт, не правда ли? О чем вы думаете?
Он смотрел на меня молча.
– О своей собаке, – наконец разжал он губы. – В Париже. Больше этого пса нет. Парижа тоже, по крайней мере для меня: не знаю, когда там снова буду. И еще о том, что по ту сторону Китая есть другие города… Ваш Пенанг, например. Или Син-га-пур. Какое красивое слово. А я никогда не был в Сингапуре. Какой он?
Боже мой, он никогда не был в Сингапуре. А ведь это так просто и так близко.
– Какой он? Вот странный вопрос. Там есть паданг… то есть большая зеленая лужайка для парадов, а вокруг – вся эта Британия, церкви, колоннады, ротонды, ступени, повелители мира в белом. Есть множество особнячков под пальмами – особенно в районе от Танглина до Кайрнхилла, на холмах. Среди холмов красиво и очень тихо, пока не начинают петь цикады после дождя. Запах? Город пахнет мокрой травой и магнолиями. Цвет? Был – бирюзовый, аквамариновый, потому что так красили стены раньше, а сейчас… в моде бледная краска, между бананом и лимоном. И море, везде очень близко море. Как здесь, но… там оно другое…
Верт продолжал смотреть на меня. Я знала, что танцевать мы больше не пойдем, особенно танго («потому что это слишком трагично»), что мы оба слишком взрослые и умные люди. И мы два путешественника в городе, куда пришло Рождество. Что он делает по вечерам – один? А что я хочу, чтобы он делал? Нет, если я решила… А он тоже решил? Боже мой, он же сейчас читает все мои мысли.
– Когда все это кончится, нам будет смешно, – проговорила я.
– А я не хочу, чтобы оно кончалось, – с еле заметной яростью сказал он. – И знаете ли что. Нельзя так грустить. У меня есть предложение!
Я, кажется, побледнела, но он постарался этого не заметить.
– Давайте не будем отказываться от простых удовольствий. Вы хотите посмотреть на этакого шармера, с крестом на средневековом колете? А девушка в ночной рубашке замахивается на него мечом, причем если бы меч был настоящий, она его и не подняла бы – ручки у нее тоненькие, на лице ангельская улыбка, прическа явно сделана только что.
– Этот ваш шармер – Сесил де Миллз! А девушка в ночной рубашке – Лоретта Янг!
– Ну да, «Крестоносцы» в «Кэпитоле» на Эскольте, много-много обнаженных мечей и крестов. Да?
– А если и правда – да?
И я закрыла загрустивший офис, мы поехали на Матильде – она хорошо относилась к нам, когда мы вдвоем, – на Эскольту. В синема была старая, добрая, знакомая сегрегация – местные помещались внизу, американцы вверху, хотя это сейчас было уже скорее привычкой.
И справа от нас, в первой ложе…
– Верт, смотрите. Вот куда он ходит по вечерам, оказывается.
– Вы хотели меня удивить? Он здесь каждый вечер в восемь пятьдесят. Каждый! Ну, или в «Лирике». И его прелестная дама, так похожая на вас.
– О, благодарю вас…
После первой же крестоносной битвы я снова взглянула вправо и вверх.
Орлиный профиль Дугласа Макартура был опущен, подбородок прижат к груди, генерал спал. А Джин, подперев голову руками, весело сверкала глазами, явно потешаясь над происходившим на экране.И он проводил меня до отеля, и уехал на любезно согласившейся доставить его Матильде в свой «Дельмонико», а я подумала, что опять пропустила закат над Манильской бухтой.
Утро, Лолы снова нет, зато напротив меня сидит та самая женщина редкой профессии, которая записалась в нашу картотеку сколько-то недель или дней назад.
Она потомственный мастер по закупке табачного листа для сигар. Из Илокоса, где вообще-то каждый – мастер этого дела.
Мона Барсана, довольно зловещей внешности – темнокожая, с длинной шеей, выше меня весьма намного, с высокими торчащими скулами, не голова, а череп, при этом обладательница этого черепа человек очевидной жилистой силы, здоровья и живучести. Сорок лет ей точно есть. Или больше. А еще похоже, что она долгое время может обходиться без еды и уже не раз пробовала. Причем не по своей воле.
– Счастливого Рождества, мадам, – говорит она и разворачивает кожаный сверток, в таких носят инструменты. – Я сделала то, что вы хотели. Но только здесь, в Маниле.
– Но вы же собирались, Мона, поехать на Рождество домой? На север?
Она горько вздыхает, лицо ее совершенно спокойно, глаза смотрят мимо моего уха, куда-то вдаль.
Я снова вглядываюсь в это странное лицо и, наконец, понимаю: она не только совсем не испанка, она даже не вполне чистая филиппинка. Там, за Илокосом, горы, там живут племена. И эта смесь крови словом «местисо» не называется, названий для нее вообще никаких нет.
Я беру первую с левого края сигару, вглядываюсь в бугры на разноцветной коричневатой поверхности, аккуратно нажимаю здесь и там, нюхаю: перец и еле заметная плесень. Откладываю в сторону. Еще одна сигара, покороче и потолще, формата «торо». Запах лучше, но на ощупь…
– Можно, Мона? – спрашиваю я.
– Все ваши, – подтверждает она.
Я разворачиваю… в общем, уничтожаю сигару и с неудовольствием смотрю, как неизвестный мне мастер распорядился связывающим листом, да это просто труха.Мона смотрит бесстрастно, но я знаю: я прошла важное испытание.
– Сигарная фабрика на улице Аскаррага, – поясняет она без выражения.
– Так, а вот это что у нас? – беру я небольшую «корону».
– С фабрики «Компания хенераль де табакос де Филиппинас», – монотонно говорит она. – Лист с фабрики. Крутил мой друг. Дома.
– И это лист из Илокоса? – удивляюсь я.
– Начинка из Илокоса, – звучит ответ. – Покровный – из Кагаяна.
Так это же интересно. Совсем не легкая сигара, судя по запаху, тут сено и полевые травы, но еще и тот самый «скотный двор», по которому ты отличаешь «гаваны»…
– А следующую я даже зажгу, – бормочу я.
– И вот эту тоже, – подсказывает Мона. – Весь табак из Исабелы. Редкость.
Первый, чуть ласкающий язык осторожный глоток дыма. И я выясняю, что Илокос все-таки может давать хорошие сигары, но с неизбежной кислотой, а вот Исабела… Нежная, воздушная, классическая дамская сигара, но до странности лишенная аромата. А еще Исабела дает отличную тягу, этот человек умеет работать.
– Он живет на улице, – поясняет Мона. – На фабрике – на полставки. Ворует листы, крутит, продает друзьям. Он очень хорош.
Так, пора выяснять, сколько это ей стоило. Песо или два? Но Мона бесстрастно молчит. Ну, понятно.
– Мона, – говорю я, вытаскивая из стола конвертик с деньгами. – С Рождеством. Это задаток и мое предложение работы. Вы можете с этими деньгами исчезнуть, и намного беднее я не стану. Но лучше бы вам съездить к родным в Илокос. И вернуться ко мне с редкими, настоящими листами. Отдать их потом вашему другу, который знает, что дальше делать.
– Раньше лучшие сигары содержали добавки из Бенгета, – говорит она. – С гор. С редких, особых, грядок.
– Там, где золотые шахты?
– Да. Растили племена. Сейчас забыли, потеряли. В долине Кагаяна закупщики пытались табак третьего класса определять как пятый. В Исабеле то же самое. Китайцы скупают все на вес. Табак с Висаев в сигары тоже раньше добавляли. Сейчас все плохо. Нам нечего есть.
Ну, последнее я знала и без нее. Они запутались. И прежде всего потому, что после отмены табачной монополии некому стало бороться за зарубежные рынки. В результате изготовители сигар, как говорит Мона, «живут на улице», а нет качества – нет и рынков для высокоценных сигар. И так далее. Плохо. Но интересно.
– Так, Мона, – сказала я. – Одна сигара мне нужна мужская, но небольшая. «Корона». Ароматная, но не очень тяжелая. Ни на какую другую не похожая. С листом из Бенгета, от племен. А вторая – длинная, как панателла, но не слишком тонкая, вроде вот этой из Исабелы – и не совсем никакая, а как бы…
Я покрутила пальцами.
– Возвращайтесь, Мона, – вздохнула я. – Тогда и ваш друг, кто знает, больше не будет жить на улице. Веселого вам Рождества.
Так, подумала я. А потом мне нужен будет человек, какой-то абсолютно и всемирно известный человек, который попробует ту сигару, которую я в итоге сделаю, и скажет… что скажет? Да пусть даже ничего.
На коробке – рука в белой перчатке, моя сигара. Надпись: он продегустировал ее такого-то числа, такого-то года. И всё. Кто этот «он»? Генерал Макартур, который никак не может прийти в себя после смерти мамы, – и вся страна, эта страна, а не Америка, сочувствует ему? Но почему сразу не замечтаться о вершине всех вершин. Кто у нас главный денди и главный герой-любовник эпохи? Принц, прекрасный принц, которого почему-то считают безумно красивым. Эдвард, вечный наследник британского престола, с его цилиндрами, плащами, потрясающей улыбкой, множеством подруг и этой его разведенной американкой. И огромными грустными глазами.
