Александр Бушков - Дикое золото
– Пойти в ресторан и хлопнуть рюмочку, – весело продолжил Бестужев, видя его замешательство. – Не смущайтесь, это и с людьми неинтеллигентными, вроде меня, случается. Значит, вы пошли…
– В «Старую Россию», в ресторан при гостинице. Там иногда можно послушать музыку…
– И завести приятные знакомства, верно? – подмигнул Бестужев. – Не смущайтесь, Виталий Валерьянович, ничего в том нет предосудительного. Можете поверить мне, сатрапу: даже ваш кумир, граф Толстой, по достовернейшим данным, будучи в соку, обожал эти… приятные знакомства. А вы, тем более, молоды, семьей не обременены, мужчина видный и умный…
Лестью добиться от интеллигента можно многого. Узнав о себе, что он видный и умный, щупленький недомерок Покитько, по глубокому убеждению Бестужева, особым умом не блиставший отроду (иначе не стал бы, в частности, брать на хранение от знакомых пакеты, не интересуясь их содержимым), расцвел на глазах. И принялся довольно живо и связно рассказывать, как в ресторане к нему подсел Даник, как они вместе пили, а потом и развлекались в компании «приятных знакомств» (эту часть рассказа Покитько передавал главным образом мимикой и жестами). Потом собеседник заметно посерьезнел:
– Алексей Воинович, я же все-таки не глуп. С тех пор он ко мне буквально липнет. В гости навязался, на квартире теперь бывает частенько, чуть ли не каждый вечер тащит развлекаться… и, главное, платит! У меня не хватило бы финансовых средств на столь регулярное веселое времяпрепровождение…
– Быть может, все объясняется гораздо прозаичнее? – спросил Бестужев. – Купчишка, мурло, персонаж Островского, подсознательно ищет общества интеллигентных людей? К культуре тянется? Вы ведь петербуржец, повидали мир и людей…
– Да все это ему абсолютно неинтересно! – в сердцах сказал Покитько. – Ни мир, ни люди, ни Петербург… Амёба, простите! Чистейшей воды амёба! Одноклеточный вибрион! Я пытался первое время развивать его умственно, но Ефим Григорьевич решительно уклонялся от любых попыток его образовать… или просто слушать рассказы о чем-то, имеющем отношение к культуре… В толк не возьму, зачем он вокруг меня вертится. Для подобного времяпрепровождения он мог бы подыскать три дюжины компаньонов из более привычной ему среды, но он прилип ко мне, как банный лист…
«А ведь действительно», – подумал Бестужев. Можно подумать, купчишке не с кем выпить или побродить по злачным местам… Особенно если учесть, что Даник уже наследил как раз на тех дорожках, по которым обречен идти Бестужев…
Из аптеки он вышел, имея в кармане полный список всех, с кем Покитько приятельствовал либо регулярно общался, но особых надежд на него не возлагал и попросил его проформы ради. Главный интерес – это Даник, возникающий на пути столь часто, что простым совпадением это никак не объяснить.
А впрочем, даже не Даник – главный интерес. Ларионов прав: противника нужно заставить действовать. Действовать помимо своего желания, наделать глупостей и оплошностей, попасть в поле зрения охотника.
Путь для этого известен. Нехитрый суворовский путь: быстрота и натиск. Неведомый противник тщательно просчитывает свои ходы и планирует все наперед – значит, надо вынудить его к импровизациям, к поспешности…
Не обнаружив на сей раз за собой слежки, он махнул извозчику.
– Куда, барин? – равнодушно спросил тот.
– Давай подумаем вместе, – сказал Бестужев. – Мне нужно сработать кое-что по столярной части, быстро и добросовестно. Знаешь хорошего столяра?
– А чего ж? Па-аехали!
Глава четвертая
Таежное царство
За спиной у него, за приотворенным окном, раздавались в избе ленивые гитарные переборы и довольно сносное Сёмино пение:
Ах, краса, я опоздаю на свиданье,
Я не вовремя приду на рандеву.
Ждет нас долгое, как зимы, расставанье,
Я ведь службой государевой живу.
И сложу ли я головушку в бурьяне,
Иль меня златой медалью наградят,
Моя доля и судьба – Петербургская охрана,
Дом родной – летучий наш отряд…
«А ведь он у нас романтик, – с некоторым удивлением подумал Бестужев. – Положительно романтик, что-то такое всегда в нем присутствует, хотя пятилетняя служба должна была приучить к нехитрой мысли о том, что романтики, если рассудить, нет негде, зато везде есть рутина… Впрочем, быть может, романтика попросту и есть – осознание того, что ничего другого, кроме твоей постылой службы, тебе на этом свете не нужно? У нас есть свои философы, у нас есть свои романтики вроде Сёмы Акимова, который три года назад лежал связанный в сыром лесу Эстляндской губернии, пока на его глазах осатаневшая чухна белоглазая жарила на костре казачьего урядника и полицейского пристава, ждал своей очереди, потому что ничего ему больше не оставалось, и кто же знал, что, к его планиде, вахмистр драгунского эскадрона чутьем ухватит неладное при виде далекого огонька посреди леса, поведет туда на галопе кавалеристов и они покрошат взбунтовавшихся чухонцев за минуту до того, как настанет Сёмин черед связанным валиться в уголья…»
Он стоял у добротного забора из некрашеных досок и смотрел вдаль. Теперь только Бестужеву стало в полной степени ясно, что Ларионов был прав: здесь любые облавы бесполезны. В самом деле, нужна парочка полков полного состава, не меньше. Неширокая дорога – поистине место, свободное от деревьев, и только – уходила в чащобу, в зеленое море, плавно выгибалась вниз по склону, а вокруг, насколько хватало взгляда, до горизонта были лишь поросшие лесом сопки: те, что поблизости, – ярко-зеленые, различимые во всей рельефности деталей, далекие – скорее уж туманные силуэты, вырезанные из синеватой бумаги. Необозримость и дикость таежного пространства его, городского человека, прямо-таки поражала, слава богу, не подавляла, спасибо и на том. Приходилось делать над собой усилие, чтобы осознавать: по этим чащобам можно прошагать сотни верст, да так и не встретить живой души…
– Во-он, видите, ваше благородие? – спросил неслышно подошедший Савелий, хозяин явки на краю Аннинска.
– Что?
– А во-он, на хребте! Очень похоже, повозка с верховыми. Скоро будут здесь.
Бестужев присмотрелся. И в самом деле, на вершине далекой сопки, прорезанной дорогой так, что это напоминало винтовочный целик, двигались мелкие точечки, освещенные восходящим солнцем.
– Думаешь, они?
– А некому больше с той стороны. Непременно приисковые…
Он утвердительно кивнул и отошел, хозяйственно покачивая топором, прикидывая что-то смастерить из тонкого кедрового стволика, который держал в левой руке. Отставной унтер-офицер армейской кавалерии, как помнил Бестужев, во время революции в Чите раненный в ногу так, что со службы списали подчистую. Тут, после госпиталя, его и приметил Ларионов. Одинокий хромой унтер как нельзя лучше вписывался в образ нелюдимого бобыля, купившего избушечку на окраине Аннинска, в отдалении от города. Он, собственно, и в жизни был нелюдимым бобылем, а если присовокупить к этому вполне понятную лютую ненависть к изувечившим его революционерам, хозяин явки получился идеальный. Гитара лениво позвякивала:
Ах, краса, я пред тобою чистый,
Знала б, как мой путь опасен и тернист.
Злой кинжал на меня точат анархисты,
Целит бомбою в меня социалист.
Я тебя, краса, покину утром рано,
Когда только занимается заря.
Моя доля и судьба, Петербургская охрана,
Мне приказ дала беречь государя…
Бестужев бросил окурок, притоптал его сапогом и вернулся в избу. Пантелей ворчал:
– Вечно ты, Сенечка, поступаешь против здравого смысла, даже в стихах. Ну кто это тебя, ветрогона, посылает государя беречь? На то, чтобы беречь государя, есть дворцовая охрана, куда таких вертопрахов не берут…
– Темный вы человек, господин Жарков Пантелей Провыч, – отмахнулся Семен. – Не понять вам, что такое поэтические вольности.
– А по мне – так пропади они все пропадом, эти вольности, в том числе и поэтические тоже. С вольностей все и начинается. Сначала вольности, потом бомбисты… И вообще, попробовал бы в мои младые годы, при государе Александре III, справный филер стишки распевать под гитару о своей службе… Розог бы отведал, точно тебе говорю…
– Меняются ж времена, Пантелей.
– И плохо. Вольности как раз от перемен заводятся… – Пантелей явно намеревался ублажить себя ворчаньем по полной программе. – Вот, опять за свое… В мои времена этих гробин не было, смит-вессонами обходились…
Сенечка, как раз отложивший гитару и извлекший маузер в деревянной кобуре, чтобы лишний раз протереть без всякой надобности, отмахнулся:
– Пока ты свой вессон переломишь… – его физиономия озарилась коварной догадкой. – Пантелей!
– А?
– В твои молодые годы и браунингов не было. А браунинг-то таскаешь?
– Ну, сподручнее, чем вессон…
