Сергей Степанов - Догмат крови
Выйдя на Крещатик, студент увидел двух знакомых мужчин. Одного из них он часто встречал в атлетическом клубе и с некоторой завистью наблюдал, как тот легко крестится двухпудовой гирей. Его фамилия была Выгранов, а невысокого, кругленького толстячка рядом с ним, кажется, звали Полищуком. Студент знал, что они оба сыщики. Подойдя поближе, он услышал, как Выгранов спросил своего спутника:
— Возьмем лихача?
— Ты миллионщик, да? Зачем тратить гроши? Доедем на электричке до Нагорной, а там до Верхне-Юрковской рукой подать.
«Так, так! — заинтересовался Голубев. — Наверняка ищейки что-то нарыли. Надо за ними проследить». В следующую секунду он забыл о двух сыщиках, поскольку увидел лжеслепого за работой. Право, можно было залюбоваться ловкостью, с которой карманник обчищал карманы очередной жертвы. Его рука обнимала за талию лысого господина в приличной серой паре, который поддерживал нищего и доверчиво слушал его бредовые речи.
— Таки я им сказал: «Побойтесь Бога, жалкие, ничтожные людишки!» И шо? Вони тильки скалят свои зубья: «Бога немае!»… Як немае?… А хто е? …Бис е?… И биса немае!.. Ось так!.. Чого не визьмеш, у них немае!
Вдруг с Прорезной, гремя и лязгая железом, выворотил красный с желтым трамвай. Накренившись на один бок и выбрасывая из-под колес снопы искр, он катил прямо на парочку, пересекавшую рельсы, проложенные по Крещатику. Пронзительно и тревожно зазвучал трамвайный звонок. Карманник отпрянул в сторону и визгливо крикнул своему проводнику:
— Поц, ты шо, слепой? Не бачишь лекстричку?
Господин только удивленно таращил глаза, увеличенные толстыми линзами в черепаховой оправе. Потом он обернулся назад, увидел стремительно наезжающий на него красно-желтый вагон, подался назад, потом сделал движение вперед, собираясь метнуться через рельсы, и это секундное замешательство решило его судьбу. Вагоновожатый дернул тормоз, трамвай клюнул носом и подмял под себя растерявшегося господина. Весь Крещатик огласился пронзительным криком. Голубев увидел, как мимо него по каменным плитам прокатился, подпрыгивая на стыках, какой-то круглый предмет и с ужасом понял, что это отрезанная трамвайными колесами человеческая голова. В его глазах потемнело, он прислонился к стене дома и медленно осел на тротуар.
Голубев очнулся от обморока, почувствовав кожей прикосновение холода. Открыв глаза, он увидел встревоженного Михаила, плескавшего ему в лицо сельтерскую воду со льдом, принесенную из ближайшей кофейни. Умелыми руками будущего медика Михаил освободил тугой ворот рубахи, Голубев вдохнул воздух полной грудью и окончательно пришел в себя.
— Отошло? — спросил Михаил. — С тобой приключился нервный шок. Не привык к расчлененным трупам. А к нам в анатомичку через день привозят зарезанных электричкой. Зла не хватает на анонимных бельгийцев!
Киевские трамваи принадлежали так называемому «Бельгийскому анонимному акционерному обществу трамвайного сообщения в Киеве». Анонимное общество затеяло многолетнюю тяжбу с городскими властями, желавшими сделать трамвайную компанию собственностью города. Предчувствуя, что им в конце концов придется уступить, бельгийские хозяева в последние годы не вкладывали в дело ни копейки. Рельсы не чинились, обветшавшие вагоны не ремонтировались, исправность тормозов проверяли спустя рукава, а вагоновожатые работали по четырнадцать часов в день и от усталости дремали за рычагами. Голубев тихо пробормотал:
— Мне дурно стало, как подумал, что шел человек по своей надобности и вдруг все… Только голова по Крещатику катится, а в ней еще мысли и планы на вечер… Бр-р!
— Что поделать! Человек смертен, а самое шокирующее, что смертен внезапно, — философски заметил Михаил.
Карета скорой помощи унесла тело погибшего. Полицейские опрашивали свидетелей и составляли протокол. Со светлых тротуарных плит быстро смыли следы крови, и уже через полтора часа ничего не напоминало о происшествии. По Крещатику гуляла публика, слышался смех, звенели трамваи и катили экипажи. Медики отправились на прогулку в старинную Байковую рощу над Лыбедью, звали Голубева с собой, но он отказался, удрученный мыслями о бренности земного существования. Пересилив себя, он вскочил на подножку трамвая и поехал на Лукьяновку. После встречи с лжеслепцом у него не было денег на билет. Кондуктор ругался, грозил полицией и даже пытался столкнуть студента с подножки. Голубев крепко держался за поручень, с ужасом представляя, что будет, если он сорвется и упадет под железные колеса. Трамвай тащился по бесконечной Львовской, потом по Дорогожицкой улице. Устав переругиваться с кондуктором, Голубев соскочил с подножки у церкви святого Федора и пешком направился на Верхне-Юрковскую.
На Лукьяновку уже опустились густые сумерки. Верхне-Юрковская была пустынной, и только из пивной Добжанского доносились голоса захмелевших биллиардистов. Дойдя до дома номер сорок, Голубев заметил женский силуэт в освещенном окне второго этажа. Сквозь кисейную занавеску было видно, как женщина наливает воду в корыто. Голубев присел на скамейку перед воротами, не отрывая взора от фигуры в окне. Черный, ощутимый на ощупь бархат темноты прорезали два огонька — тусклый керосиновый фонарь на углу и лампа-молния в окне. Женщина за кисейной занавеской начала раздеваться, стянув через голову кофточку и распустив длинные волосы. Она поливала себя из кувшина, поворачиваясь то спиной, то боком, и всякий раз обрисовывался силуэт ее остреньких, торчащих в разные стороны грудей. Затем свет погас. Голубев поднялся со скамьи, сделал два шага и столкнулся с закутанной в шаль женской фигурой. Она вскрикнула, и он тотчас же узнал Веру Чеберяк.
— Не бойтесь, я Владимир Голубев, если вы меня помните, — пробормотал он и повернулся так, чтобы на него упал тусклый свет уличного фонаря. — Я… случайно шел мимо…
— Рассказывай! Поди следил за мной от самого участка.
— Нет… я даже не знал, что вы были в участке… За что вас взяли?
— Старые концы! Легавые зря роют. Им любо пришить меня к убийству Андрюши. Погоди! — спохватилась она. — Так ты подглядывал, когда я мылась!
— Я нечаянно…
— Ах ты, негодник! — засмеялась Вера.
— У меня к вам серьезный разговор, Вера Владимировна. Как раз по делу об убийстве Ющинского.
— Сурьезный? Не толковать же нам на улице! Али пригласить тебя домой? Пойдем!
Она скользнула назад во двор, Владимир последовал за ней. Держась за перила, он в полной темноте поднялся по лестнице. Наверху Вера взяла его под руку и провела в свою квартиру.
— Молнию не буду зажигать. Осторожно, здесь корыто, — предупредила она, усаживая его на какую-то лавку. — Это кухня, мой любимый уголок. Люблю здесь болтать с подругами. Вот и мы с тобой, миленький, посумерничаем.
В углу чем-то воняло, от деревянной бадьи веяло сыростью, клеенка на столе была липкой, но Вера называла кухню любимым уголком. Возможно, после полицейского участка ей все казалось райским садом.
— Шутка ли, столько времени в каталажке провела. Сегодня вечером отпустили. Уж я отмывалась, отмывалась!
— А где ваши дети? Где Женя? Все спят?
— Они у сестры. Им там несладко. Завтра заберу. Дома только муж. Вот он и проснулся.
Кровать в спальне затрещала, заскрипела, мужской голос невнятно прохрипел: «Ох, грехи наши тяжкие!» Босые пятки грузно зашлепали по полу по направлению к кухне. Студент, уже немного привыкший к темноте, увидел в дверном проеме смутные очертания фигуры в белом исподнем. Однако муж спросонья ничего не мог разглядеть во мраке.
— Верка, ты здесь? — спросил он.
— Чего тебе, ненаглядный мой?
— Зажги лампу, квасу хочу выпить. Мутит.
— Еще чего выдумал — керосин жечь! Мы и так в мелочной лавке весь кредит выбрали. Вот тебе ковшик, пей!
В темноте послышались жадные глотки, потом протяжное рыгание.
— Уф! Добре, а то во рту было скверно.
— Шел бы ты спать. Утром на дежурство!
— И то верно. Пойду.
Муж вернулся в спальню, ничком упал на кровать и захрапел.
— Вы авантюрная особа! Если бы он увидел вас в темноте с чужим мужчиной? Чтобы подумал? — спросил Голубев.
— Он не ревнивый, привык, — отмахнулась Вера. — Теперь будет дрыхнуть до утра. Пришел с дежурства поддатым, да еще на радостях клюкнул за мое освобождение.
— Вера Владимировна, ваш сын Женя знает что-то важное. Если он расскажет правду, с вас снимут все подозрения.
— Женька ничего не знает, только мелет языком, ровно помелом. Не ведаю, что от этого говнюка вперед ждать: то ли дом своим порохом подпалит, то ли мать под каторгу подведет. И от кого я его понесла? У меня ведь все дети от разных отцов. Удивляешься? Одно слово, Голубев, голубок невинный! Ты про жизнь из книжек знаешь, да только ты не те книжки читаешь. Вот про мою жизнь можно роман в восьми частях написать, добрые люди будут читать и слезами обливаться. В шестнадцать лет я за Василия замуж вышла. Первое время он еще хоть как-то годился, потом и вовсе обессилил, жаловался, что я его измотала. Ну да мне это уже было без разницы, полюбила я соседа Павлушу Француза. Ты слышал, как он на гармони играл? Вот была любовь, как в театрах представляют. Бывало, прикоснется он ко мне, так я вся растаю — бери меня и мажь на хлеб. Какой Павлуша был писанный красавчик, кудри густые, очи голубые, вроде как у тебя, только поярче. Потом я их кислотой выжгла.
