Дэн Симмонс - Колокол по Хэму
— И что же в нем написано? — спросил Хемингуэй, взяв блокнот и мрачно взирая на него. — Похоже на простейший шифр с подстановкой букв.
— Шифр несложный, — ответил я, — но его практически невозможно разгадать, не зная, какая книга является ключом.
Вдобавок это не просто подстановка букв. Немецкие разведчики отправляют свои сообщения группами по пять символов. Каждая буква представляет свой порядковый номер в алфавите.
— Как это? — Хемингуэй нахмурился.
— Допустим, буква "к" означает ноль, — сказал я. — А ноль, в свою очередь — другую букву. Например, "е".
— Вот как?
— Иными словами, вот эта группа... — я указал на /v-ee-1-b/, — означает одиннадцать тысяч пятьсот семнадцать.
Хемингуэй покачал головой.
— Книг с таким количеством страниц не существует.
— Верно, — ответил я. — Следовательно, это не страничный шифр. Некоторые из групп — фальшивые. Каждая последующая передача использует новую страницу. Как правило, ключевое слово шифра — первое на используемой странице книги.
— Какой книги? — спросил Хемингуэй.
Я пожал плечами.
— Любой. Ее могут менять еженедельно либо помесячно.
Для разных типов сообщений могут использовать разные книги.
Хемингуэй взял блокнот и пролистал его пустые страницы.
— Многих страниц не хватает. Где они?
— Их уничтожают после каждой передачи, — объяснил я. — Чаще всего сжигают.
Хемингуэй посмотрел на труп с таким выражением, как будто собирался допросить мертвеца.
— В его удостоверении записано, что он радист.
— Радист первого класса, — добавил я.
— "Южный крест", — сказал Хемингуэй, засовывая блокнот в карман рубашки. — Используют ли немецкие агенты этот код для связи с субмаринами?
— Иногда, — ответил я.
— Может ли книга или книги, используемые в качестве ключа, находиться на яхте?
— Вполне, — сказал я. — Кохлер должен был иметь их под рукой для расшифровки. Скорее всего, это обычная, общедоступная книга. Из тех, которые часто встретишь в каюте моряка.
Если в этом деле замешан весь экипаж, Кохлер мог хранить ее даже в радиорубке. — Я посмотрел на тело. Глаза мертвеца начали стекленеть. — А может быть, лейтенант Мальдонадо забрал книгу после того, как совершил убийство.
Хемингуэй повернулся к двери.
— Давай увезем отсюда девку, пока не заявился Мальдонадо с дружками и не прикончил ее.
Мы возвращались на ферму в темноте. Всю дорогу Мария без умолку трещала по-испански. Урчание мощного двигателя «Линкольна» убаюкивало меня, но я заставил себя размышлять, пытаясь осознать случившееся, и вполуха прислушивался к нервной болтовне девицы и вопросам, которые время от времени задавал Хемингуэй.
Все это казалось мне чем-то вроде мелодрамы. Радист той самой роскошной яхты, которую мы видели рядом с немецкой подлодкой, убит лейтенантом Национальной кубинской полиции с нелепой кличкой. Бешеный жеребец — надо же было такое придумать!
Однако шифровальный блокнот был настоящим. Я уже видел такие в шпионских логовах, которые мы вычищали в Мексике и Колумбии. Непременный атрибут абверовского агента. Или, как говорят пунктуальные немцы, «Geheimas ruestungen fuer Vertowenslaute», «секретное оснащение тайного агента». Если этот бедолага Мартин Кохлер — как бы его ни звали на самом деле — был настоящим разведчиком, особенно «Grossagenten», «суперагентом», его «секретное оснащение» должно было включать руководство по сборке рации, шифр, снятый на микропленку; Библию либо другую массовую немецкую книгу, на которой базируется шифр; набор позывных, химикаты для изготовления и проявления невидимых чернил, а также солидную денежную сумму в дорожных чеках, золотых монетах, почтовых марках, а может быть, и то, и другое, и третье.
Мелодрама. Однако мне уже доводилось видеть эти набившие оскомину предметы у погибших немецких шпионов.
Но, вероятно, Мартин Кохлер был всего лишь радистом, согласившимся работать на немцев. Такое вполне могло быть.
Но, в чем бы ни заключалась истина, шифровальный блокнот выглядел подлинным. В нем сохранилось сообщение — от Абвера к своему агенту, либо наоборот. Узнать это можно было, лишь отыскав книгу, которой Кохлер пользовался в качестве ключа.
Тем временем Мария втолковывала Хемингуэю, что она приехала из маленькой деревушки Пальмарито неподалеку от Ла Пруэбо, на противоположном конце острова, в нескольких часах ходьбы от Сантьяго де Куба, что ее старший брат Иисус пытался предпринять по отношению к ней развратные действия, однако отец поверил не ее правдивому рассказу, а лжи брата и выгнал ее, пригрозив отрезать нос или уши, если она осмелится вернуться — и обязательно сделал бы это, поскольку считается самым буйным жителем Пальмарито, — так что она взяла все свои деньги и добралась до Гаваны, где ее приютила сеньорита Леопольдина, пообещав, что она будет встречаться лишь с несколькими клиентами в неделю — теми, кто согласен платить за ее невинность, но теперь, вздумай она вернуться домой, ее убьет отец, а если останется в Гаване, ее прикончит Бешеный жеребец, и даже если она спрячется, национальная полиция Кубы либо отец или брат выследят ее и отрежут нос и уши, а потом убьют...
Я испытал громадное облегчение, когда в свете фар «Линкольна» промелькнули ворота финки. Хемингуэй заглушил двигатель и проехал остаток пути по инерции, чтобы не разбудить жену.
— Забирай Дикарку к себе во флигель, Лукас, — велел он. — Ложись спать. На рассвете мы отправимся в порт осмотреть яхту.
«Дикарку?» — подумал я и спросил:
— Вы хотите, чтобы мы жили во флигеле вдвоем?
— Лишь на несколько часов, — ответил Хемингуэй, обходя вокруг машины и распахивая дверцу перед Марией, словно это была кинозвезда, приехавшая в финку с визитом. — Утром мы подыщем для вас более спокойное место.
Мне совсем не хотелось нарушать свои планы из-за перепуганной шлюхи, но я кивнул, провел девицу по двору, под кронами пальм, с которых капала роса, и впустил ее во флигель.
Когда я включил свет, она осмотрелась вокруг вытаращенными глазами.
— Я заберу свои пожитки из спальни, — сказал я. — Располагайся там и спи. Я лягу здесь, на кушетке.
— Я больше никогда не смогу уснуть, — отозвалась Мария.
Она застенчиво посмотрела на кровать, потом повернулась ко мне. В ее темных глазах мелькнуло понимание. Она словно оценивала меня. — В этом доме есть ванная?
— Ванна и душ, — ответил я и показал ей ванную комнату и полотенца. Потом я взял подушку, прикрывая ею пистолет, и, как мог, поправил постель, а пистолет сунул под куртку, пока Мария смотрела в другую сторону. — Я буду здесь, в соседней комнате. Не стесняйся, спи сколько хочешь. Как только рассветет, я уеду с сеньором Хемингуэем.
Улегшись на кушетку и вглядываясь в предрассветные лучи солнца, я услышал, как зашумела вода в ванной, захлопали полотенца. До меня донеслись приглушенные восклицания — должно быть, девица впервые в жизни принимала душ.
Я уже почти заснул, когда распахнулась дверь. Мария стояла в проеме, ее силуэт был очерчен тусклым светом из ванной, черные волосы влажно блестели. На ней не было ничего, кроме полотенца. Она уронила его на пол и с нарочитой стыдливостью опустила лицо.
Мария Маркес была хороша собой. На ее худощавом крепком теле не осталось и следа того жирка, который бывает у детей. Ее кожа была такой же светлой, как у белых североамериканцев, груди — полнее, чем мне показалось вначале, хотя я видел ее в пропитанном кровью неглиже, и их коричневые соски действительно задирались кверху, именно так, как рисует воображение мальчишки-подростка. Волосы на ее лобке были такими же темными и густыми, как на голове, и на них блестели капли воды. Мария продолжала смотреть вниз, но ее ресницы трепетали, откровенно зазывая.
— Сеньор Лукас, — чуть хриплым голосом заговорила она.
— Меня зовут Джо, — сказал я.
Она попыталась повторить, но это ей не удалось.
— Тогда Хосе, — предложил я.
— Хосе, я все еще боюсь. Я до сих пор слышу крики того человека. Нельзя ли... может быть, ты позволишь...
Как-то раз, еще совсем маленьким, плавая на рыбацкой лодке моего дяди, я подслушал его разговор с сыном, который был лишь на год старше меня.
«Луис, ты знаешь, почему на нашем языке проститутка называется „puta“?»
«Нет, папа, — ответил Луис. — Почему?»
«Оно произошло от древнего слова, из языка, которым пользовались матери наших матерей, старого языка, к которому восходят испанский, итальянский и многие другие, и это слово — „ри“».
«„Ри“?» — переспросил мой двоюродный брат Луис, не раз похвалявшийся передо мной своими походами в бордели.
"«Ри», — ответил дядя, — это древнее слово, означающее «гниение». Запах гниения. Итальянцы называют шлюх «putta».
Португальцы, как и мы — «puta». Французы — «putain». Но все эти слова означают одно и то же — запах гнили и разложения. Запах проституток. Хорошие женщины пахнут морем и чистым утренним воздухом. Шлюхи воняют дохлой рыбой.
