Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри
Определённо нельзя допустить, чтобы его обнаружили рядом с убитым Квинтилием, значит, нужно немедленно исчезнуть.
Сенатор думал было отправиться к мосту, но, услышав мерный шаг отряда преторианской гвардии, остановился и решил пойти к другой переправе. Но, взглянув на свою выпачканную в крови одежду, понял, что лучше этого не делать.
Путь оставался только один — через Тибр. С детства отличный пловец, Аврелий, не колеблясь ни минуты, бросился в воду и сильными гребками поплыл к другому берегу.
Только глубокой ночью добрался он до дома, пройдя по предместью, где его насквозь мокрая и окровавленная туника ни у кого не вызвала никакого удивления; он выбрал наиболее удобный момент, чтобы вернуться домой как можно незаметнее.
Хотел было постучать в дверь, но не стал. Пришлось бы будить Фабеллия, а ему не хотелось, чтобы его видели рабы. Главным образом потому, что не стоило подвергать испытанию их преданность, а также чтобы не вынуждать их выбирать между предательством и риском для жизни, если в случае расследования они окажутся в роли свидетелей.
Поэтому он прошёл вдоль каменной ограды и, остановившись возле комнаты Кастора, негромко окликнул его. В ответ — тишина. Этот дурак, конечно, спит без задних ног после развлечений с какой-нибудь служанкой…
Аврелий принялся ритмично постукивать по стене, находя нелепой ситуацию, когда он, римский патриций, вынужден вежливо будить своего раба, чтобы попасть в собственный дом.
— Проклятый идиот! Открой! — рассердившись, вскричал он наконец слишком громко. Испугавшись, что кто-то мог услышать его, внимательно осмотрелся. Его дом, по счастью, окружал довольно большой огород, а соседний находился по крайней мере в пятидесяти шагах.
Вдруг из-за ограды в бледном свете луны появилась тоненькая фигурка Псеки. Мгновение спустя детская рука решительно ухватила Аврелия за одежду, повлекла в атриум, и они молча проскользнули мимо будки привратника, не потревожив спящего Фабеллия.
В атриуме из комплувиума в потолке лился лунный свет, к тому же помещение освещали два очень высоких светильника возле алтаря.
Почувствовав себя в надёжном укрытии, Псека обернулась и взглянула на Аврелия. Увидев кровь на одежде господина, девочка сильно испугалась, в панике, всплеснув руками, отступила назад и, запнувшись о край имплувиума, упала на мозаичный пол мраморного бассейна.
Аврелий бросился к ней. «Только бы не ударилась головой!» — подумал он, даже позабыв об опасности, которая грозила ему самому. Тело девочки казалось безжизненным, когда он, дрожа от волнения, подхватил её на руки, и тут вдруг понял, что жизнь маленькой рабыни очень важна для него, и не только потому, что Псека — единственная надежда избавиться от подозрений.
Он по-отечески заботливо прижал к груди её беспомощное, трогательное в своей неподвижности тело.
— Псека! — воскликнул он, и слёзы навернулись ему на глаза, которые слишком давно уже оставались сухими.
Девочка вздрогнула и в испуге принялась с неожиданной силой вырываться из его рук. Аврелий испытал огромное облегчение и с живой, рвущейся из его рук девочкой поспешил в комнату Кастора.
— Проснись, проклятый пьяница! — шепнул он греку.
Кастор, вскочив с постели, хотел было возмутиться, но властный жест господина остановил его. Аврелий стоял в дверях, крепко держа в руках Псеку, которая по-прежнему вырывалась.
— Убили Квинтилия! Обвинят меня! — прошептал он, передавая рабыню греку, и тот сразу же подхватил её.
— Меня завлекли в рошу у храма Эскулапия, чтобы я нашёл там его труп.
— Тебя завлекли туда… Но кто? — удивился Кастор.
— Не знаю, но готов спорить, что тот, кто придумал эту шутку, знал, что отряд преторианской гвардии определённо застанет меня возле ещё тёплого трупа Квинтилия. И только бросившись в Тибр, я избежал ареста.
— Считай — повезло! А ведь всё могло окончиться огромной бедой. Шла бы речь о какой-нибудь распутнице, а тут — римский гражданин.
— Но это ещё не всё, я уверен. Слишком много людей видело, как я бежал по мосту. Мой паланкин столкнулся с повозкой, и весь Овощной рынок знает, что я там был. Сделают выводы…
— Не скажи. Овощной рынок далеко от острова, — попробовал успокоить его Кастор.
— Кто бы ни был убийца, если он захочет приписать преступление мне, на этом не остановится. Сегодня ничего не стоит найти в Риме лжесвидетелей, надо лишь хорошо заплатить.
— А ты заплати им больше, патрон! — посоветовал грек, протирая ушибленный висок Псеки.
— Я понимаю, Кастор, что сильно рискую, и вижу только один способ избежать беды: нужно как можно быстрее найти настоящего убийцу. И не думаю, что у меня остаётся для этого достаточно времени.
Аврелий помолчал, и лицо его обрело не свойственное ему выражение глубокой задумчивости.
— У меня есть ещё кое-какие друзья. Пойди позови Сервилия и расскажи ему всё. Попроси узнать, не оповестила ли уже всех какая-нибудь добрая душа о трупе на острове. Скажи, чтобы внимательно слушал все новости, всё, что говорят люди. Убит римский гражданин, и если в этом обвинят меня, то мне останется лишь несколько дней, чтобы написать завещание, попрощаться с друзьями и достойным образом вскрыть себе вены.
— Но, мой господин, ведь должен быть суд, — возразил Кастор.
— Суд? Чтобы моих слуг пытали и заставили в мучениях признать, будто слышали, как я планировал убийство? Нет, Кастор, об этом не может быть и речи. Меня всё равно осудили бы, и в таком случае я не смог бы даже распорядиться своим состоянием, оставить его, кому захочу.
Во время всего этого разговора Псека стояла в углу. В её огромных, немного навыкате глазах теперь не было страха, а отражалось только сочувствие.
Аврелий посмотрел на неё, он не сомневался, что она не упустила ни одного слова из разговора. Он подошёл к ней и хотел приласкать, но девочка резко отстранилась.
Если бы только она доверилась ему! Но сколько времени нужно, чтобы это замученное существо обрело веру в людей? Аврелий думал поговорить с Псекой, хотел услышать от неё хоть что-нибудь, хотя бы намёк, который поможет ему.
Он подыскивал нужные слова, чтобы расшевелить её, и даже подумал, может, пригрозить, но потом понял: это бесполезно.
«После того, как она увидела кровь на моей одежде, она не произнесёт больше ни слова, даже если придётся умереть!»
И он промолчал, печально покачав головой.
XV
После короткого тревожного сна Аврелий проснулся усталый, обуреваемый тысячами мрачных мыслей. Амурчики из слоновой кости на потолке словно потешались над ним в своём олимпийском спокойствии: вот он тут, этот Аврелий, патриций, благородный, образованный, циничный Аврелий со своим неизменным чувством собственного превосходства!
Вот он, хитрый сенатор, которого подставили самым банальным, едва ли не обидным образом, вынужденный ожидать, когда обвинят в убийстве из-за того, что снова ввязался в дело, которое его никак не касалось.
На этот раз судьба сыграла с ним дурацкую штуку, вынуждая заплатить, возможно, жизнью за интерес к красивой распутнице, за сочувствие к несчастной прачке, но прежде всего за нездоровое любопытство, которое постоянно заставляло его совать нос в чужие дела.
Но может быть, рассуждал Аврелий, не за это он расплачивается, а, скорее, за свою чрезмерную самоуверенность, за убеждённость, будто пользуется особого рода благосклонностью судьбы, благодаря которой не знал обычной судьбы смертных — их страхов, разочарований и нередко поражений.
Его счастливая звезда предала его, и боги, прежде слишком великодушные, теперь сделались его противниками. Аврелий заметил, что поддался одному из тех приступов жалости к самому себе, какие терпеть не мог у других, и постарался избавиться от этого чувства.
Он стал думать о другом. Однако персонажи этой комедии — или фарса? — в котором он принимал участие, упрямо вставали перед глазами, и прежде всего прекрасное, нежное лицо Лоллии Антонины. Ему хотелось бы сейчас увидеть её в своей спальне и забыть в её объятиях о неопределённости завтрашнего дня.
