Клод Изнер - Коричневые башмаки с набережной Вольтера
Приближался час закрытия. Сидевшая за кассой мадемуазель Левек скрестила пальцы, загадав, чтобы клиентка наконец определилась и ушла.
– Даже не знаю… Эта шляпка восхитительна, но она такая вызывающая… А вот эта менее броская… Что вы посоветуете, Корали?
– На месте мадам я бы взяла ту, что выглядит построже: она придаст вам достоинства и элегантности, вы же актриса. Правда, она и стоит дороже, зато как вам идет! Вам ее завернуть?
Из своего кабинетика Анни Шеванс слышала, как суетятся сотрудницы, раскладывая по местам шляпки, сваленные на банкетках.
– Уф, я думала, она тут заночует! – перевела дух Корали Левек, как только клиентка наконец покинула помещение. – Всем пока, до завтра!
Когда работницы и продавщицы разбежались по домам, Анни обошла два салона, где у стен с лакированными панелями и зеркалами, словно пышные клумбы, красовались шляпки. Одна подставка в виде гриба на длинной ножке пустовала – капор нашел покупательницу. Анни открыла дверь в рабочее помещение, постояла на пороге. Скупая, строгая обстановка свидетельствовала о серьезности, с какой каркасницы относились к своему делу. Каркасы головных уборов поступали к аппретурщицам, которые «одевали» эти скелеты, а на последнем этапе над шляпками трудились гарнитурщицы. Анни Шеванс обожала это потайное место. Здесь рождались шляпки, здесь они обретали пеструю отделку, придававшую им кокетливый, экстравагантный или изысканный вид. Подобрав два искусственных цветка и кусочек бархата, оброненные работницами, она удостоверилась, что все газовые лампы потушены, и опустила ставни на витринах.
Из бутика Анни вышла во двор, заперла дверь черного хода и поднялась по лесенке, укрытой козырьком. На третьем этаже она снимала квартиру, превращенную в бонбоньерку. Декор гостиной составляли толстый ковер, шезлонги, письменный стол, папирус на высокой подставке и комнатные растения. Домработница, прежде чем отправиться спать к себе в мансарду, позаботилась растопить камин. Анни протянула руки к пламени и вдруг поежилась от странного ощущения: как будто в комнате что-то неуловимо изменилось. Чуть-чуть нарушена симметрия в расположении двух бронзовых пастушек с гусями на каминной полке? У Анни была маниакальная страсть к порядку: каждая вещь должна находиться точно на отведенном ей месте… Модистка обошла комнаты – вроде бы ничего не переставлено. Но легкое беспокойство ее не покинуло. Немного дрожали руки – вероятно, следствие усталости. На кухне она надела фартук, закатала рукава блузки и поставила тарелку со столовым прибором поближе к печке. Эскалоп и жареная картошка оказались еще теплыми, Анни запила их бокалом розового вина, глядя на полки, уставленные горшочками с конфитюрами. Каждый был закрыт отрезком пестрой ткани, перевязанной на горлышке красной бечевкой. Поужинав, она вымыла дюжину лимонов, порезала их тонкими ломтиками, удалила семечки и положила отмачиваться в салатницу с прохладной водой. Завтра можно будет сварить конфитюр. Внезапно Анни остро почувствовала свое одиночество. Вся ее жизнь была посвящена единственной цели – добиться успеха, она только и делала, что работала не покладая рук, и вот теперь все ее ожидания оправдались с лихвой, но успех не принес ни радости, какую могла бы дать любовь ребенка, ни внутреннего удовлетворения. Да и горшочки с конфитюрами, увы, не смогли заменить ей семью.
Анни удрученно посмотрела на лимоны и вышла из кухни. Спальня показалась ей похожей на могилу. Здесь не было окон, и когда-то, чтобы восполнить этот недостаток, Анни наняла художника, чтобы он расписал стену – теперь там была панорама-тромплёй[81], морской пейзаж в сумерках. На огромной кровати под балдахином могли бы разместиться трое, не чувствуя себя в тесноте, но сейчас Анни, глядя на это монументальное сооружение, сочла его неуместным – зачем такое ложе одинокой женщине тридцати четырех лет?..
Она переоделась в ночную рубашку, выпила валерьянки, прогонявшей бессонницу, нырнула под одеяло, погасив лампу, – и резко села на кровати, охваченная паникой: ей почудилось, что в коридоре мелькнул свет. «Только не нервничай», – сказала себе Анни, откидывая одеяло и широко раскрытыми глазами всматриваясь в темноту. Набравшись смелости, она обошла квартиру. Все было тихо. И свет ей померещился, конечно же померещился… Определенно нужно устроить себе небольшой отпуск, сходить куда-нибудь развеяться, съездить на курорт…
Анни Шеванс глубоко спала, когда темнота на пороге ее спальни сгустилась в черный человеческий силуэт. Из мрака выпросталась рука, и в ней загорелась свеча. Тень со свечой на цыпочках вошла в комнату, посмотрела на зеркало-псише и туалетный столик с подносом, уставленным флаконами духов, вздрогнула при виде обманной панорамы на стене: в неровном слабом свете свечи почудилось, будто закатное солнце падает в море кипящего масла.
Тень остановилась у огромного ложа с балдахином. Предмет, лежавший в кармане ее плаща, прекрасно подходил для того, что она собиралась сейчас сделать, но он уже побывал в деле, и полиции не составит труда его идентифицировать. А вот чугунный утюг, прихваченный в бутике, – часть местной обстановки.
Рука, готовая нанести удар, поднялась над изголовьем кровати.
Анни Шеванс никогда уже не будет страдать бессонницей.
Глава одиннадцатая
Воскресенье, 16 января
По переулкам вокруг Центрального рынка гулял пронизывающий ветер, подбирая на тротуарах обрывки бумаги, фруктовые шкурки, прочий мусор и швыряя их в окна. Сонное оцепенение, сковавшее город ночью, когда лишь колебание пламени в редких фонарях указывало на легкое движение воздуха, как рукой сняло. В повседневный шум – лай собак, вопли бродячих котов, скрежет мусорных баков, утренние перебранки замученных жизнью горожан, начинавших новый трудовой день, – вплелся стук сапог по брусчатке. Безупречно начищенных, подкованных железом сапог, которые остановились у витрины мясной лавки. Невзирая на морозную погоду, Амадей приготовился к долгому ожиданию. Длинный плащ с высоким воротником защищал его от порывов ветра, а дым короткой трубки в зубах согревал легкие.
Гаэтан Ларю любил вставать ни свет ни заря и выходить из дому, когда пассаж «Каир» еще спал и веки-ставни на витринах гравюрных мастерских и магазинов были опущены.
В темной униформе муниципального служащего и уставной фуражке, из-за которой его нередко путали с почтальоном, Гаэтан прошагал пустынным проходом, который в этот час принадлежал только ему, вышел на площадь Каира и поднял глаза к узкому балкончику своей квартиры, затем перевел взгляд выше, к трем египетским теламонам с удлиненными глазами, коровьими ушами и причудливыми прическами, и еще выше – к фризу с батальным рельефом, как в гробницах фараонов. Ему нравился этот нехитрый памятник событиям 23 июля 1798 года, когда французские войска победоносно вошли в Каир. Взволнованный воспоминаниями о первой встрече с Ангелой Фруэн под взглядами теламонов, Гаэтан Ларю залез в тряский омнибус маршрута С, и упряжка сонно доволокла его до бань на улице Вивьенн. После утренних водных процедур он оделся, обмотал вокруг талии двойной широкий пояс – рабочую амуницию первостатейной важности – и поднялся на империал другого омнибуса, направлявшегося к Елисейским полям. На человека в длинном плаще, севшего в фиакр и отправившегося вслед за омнибусом, он не обратил внимания.
Гаэтан скучал по своим обожаемым платанам на авеню Фридланда – ему не дали закончить работу на том участке. По иронии судьбы, ловкость и признанное мастерство обрезчика сучьев стоили ему перевода в самый центр, где сейчас его ждали огромные вязы, мешавшие движению на главной магистрали столицы. Для борьбы с вязами муниципалитет счел необходимым призвать виртуозного месье Ларю. «С предельной точностью оценивает сложность задачи и умеет преодолевать любые препятствия. Не боится головокружения», – нацарапала какая-то канцелярская крыса в его личном деле.
Другие обрезчики сучьев завидовали Гаэтану, считали этот перевод повышением, но сам он предпочитал менее людные места и мысленно сокрушался: «Я пешка, всего лишь пешка, вертят мною как хотят!»
Амадей, послюнявив палец, стер засохшие брызги грязи с правого сапога. Он притаился под портиком дома напротив высоченного вяза и наблюдал, как служащий муниципалитета рискует жизнью, проявляя при том непревзойденную ловкость. Обрезчик сучьев по приставной лестнице забрался на самую верхушку дерева, закрепил отходившие от пояса тросы на ветках, освободив тем самым руки, и орудовал серпом, делая глубокие надрубы в коре. Ну загляденье – цепкий и проворный, как обезьяна! Точно рассчитанный взмах серпа, удар по слишком длинной ветке – и она летит вниз, а прочие даже не задеты. Покончив с основным делом, обрезчик сучьев спустился на землю, нагрел на спиртовке смолу в горшочке и снова залез на дерево – выступление воздушного гимнаста продолжилось. Теперь он смазывал смолой нанесенные дереву раны, чтобы предотвратить гниение древесины, и Амадею, завороженному этим зрелищем, пришел в голову сумасбродный сюжет в гофманском духе: просвещенный медик, излюбленный персонаж немецких романтиков, находит изрубленный в куски труп и пытается склеить его с помощью особой смолы… Да, Эрнст Теодор Амадей Гофман состряпал бы из этого премилую сказочку!
