А. Веста - Звезда волхвов
В том, что в смерти актрисы виновны родоверы, Квит больше не сомневался. В Интернете он отыскал сколки древних летописей и выжимки убогих умозаключений своих современников о злых кознях язычников. Наскоро отцедив этот улов, Квит набросал краткий акт государственного обвинения против русского язычества.
Первым пунктом значилось убийство варяга Тура вместе с сыновьями за то, что это крепкое христианское семейство не захотело кланяться идолам.
«Христианская вера — юродство суть», — сказал, как отрубил, князь Святослав, и эти его слова еще помнила дружина — тесный круг воинов, собранных за княжеским столом, где боевое единство крепилось глотком из братской чаши под героические саги сказителей. Квит нервно закурил, вызывая в воображении варварскую Русь времен Святослава, и вскоре из дыма пожарищ возник прародитель трех братских народов, завоеватель спесивой Византии, Белой Вежи и сопредельных княжеств. Святослав зло смотрел на Квита. Левой рукой он теребил длинный русый оселедец, правой сжимал рукоять дамасского клинка, явно желая напомнить о необходимости исторического подхода к деяниям предков.
Тем не менее, второй пункт обвинения касался деяний самого князя Святослава. Против него Квит выдвинул обвинение в резне на острове Березань, где Святослав безжалостно истребил своих же воинов-христиан, не пожалев даже раненых, но силой остановить духовную экспансию Византии Святослав не сумел. Ко времени его правления Славяно-германский мир достиг значительного богатства и силы, поэтому весьма пассивно воспринял христианскую проповедь. Но ради своих торговых и политических интересов князья и конунги нередко соглашались включить в свой пантеон еще одного бога, однако эмиссары новой веры были непреклонны. Дьявольским наваждением должен был признать новообращенный варвар все, чем он жил и чем гордился до сих пор. Надо ли говорить, что таких нашлось немного.
Духовная утонченность, обращенность христианства к внутреннему миру человека, его возвышенные призывы и заветы были чужды грубому Северу. Однако «время и деньги», эта простая формула успеха, сработала как всегда безотказно. Христианство распространялось по торговым путям. Прибрежные города-полисы кипели смешением вер. На христианский Восток с севера шли лучшие стада, хлеб, пушнина, медь, самые красивые рабыни и самые сильные рабы. С пышного Востока вместе с золотом, драгоценностями и винами текла проповедь. Для успешного ведения дел, для сплетения интересов разность веры была серьезным препятствием. Первые века христианства с их аскетизмом и мученичеством, горением и фанатичной верой в Царство Небесное уже отступили в мифическую даль. Из религии бедных и гонимых христианство превратилось в религию богатых и властных. Быть христианином стало почетно. Церкви сияли богатыми дарами. Благолепие византийских храмов, красота облачений, церковное пение, дурманящий аромат курений очаровали простодушных варваров. Послы князя Владимира немедленно ощутили себя «в раю», который лишь обещали христиане-проповедники. Сколько вслед за этим первым посольством потянется на запад и восток иных посольств, за ученостью и новыми веяньями? В лице князя Владимира Русь впервые призналась в своей недостаточности, провинциальной отсталости и захотела вкусить плодов от чужого сада. Выбор веры князем Владимиром хранит следы народного анекдота: «Веселие Руси — пити, не можем без этого быти», — ответил Красное Солнышко посланникам-мусульманам, исповедующим «сухой закон», хотя ислам вполне подошел бы языческому князю, имевшему гарем из трехсот жен и наложниц. Однако выбор был сделан в пользу другой слабости. Все жены, кроме гречанки Анны, византийской принцессы-христианки, были насильно крещены и сосланы в монастыри.
Религия Откровения, утонченная, книжная, с оформленной службой и ритуалами, успешно изгоняет варварское полудомашнее язычество из теремного дворца князя, из жилищ знатных дружинников. Идейные заветы «народной» веры слишком скромны и просты, памятники — небогаты и часто нерукотворны: какой-нибудь валун у дороги или дерево в заповедной роще. Роскошь языческого искусства, его возвышенное миропонимание, его поэзия и мужественность канули в лету. Ни одного предмета высокой национальной гордости не сохранилось с той поры. Но даже через несколько столетий после крещения не смолкают жалобы христолюбцев и ревнителей веры на то, что поганые «по украинам» кланяются идолам и кладут требы упырям и берегиням, ходят на «беседы», бьются на кулаках и водят хороводы.
Этому беззаконному веселию решено было положить конец. Для борьбы с остатками народных культов «учеными греками» были спущены специальные циркуляры — вопросы к исповеди. Пляски в семик и пение обрядовых песен оказались в одном ряду со скотоложеством и содомскими грехами. Примечательно, что в русском языке не нашлось даже подходящих слов для обозначения этих гнусностей, и писцам пришлось выдумывать новые слова или калькировать их смысл.
В семнадцатом веке при Алексее Тишайшем христианство пошло в решительное наступление на пышные сорняки язычества. Первыми пострадали скоморохи. Эти не в меру «веселые люди» были преданы церковному проклятию за то, что «влекли к себе гуслями, свирелями… смехами, пустыми лжами, кобью, волшбой и клеветой, татьбой, разбоем и блудом. Тако деющие достойны суть смерти», — заключал христианский летописец, но высшая мера по совокупности преступлений даже Квиту казалась излишней.
Так вкратце выглядела начальная история борьбы с язычеством на Руси. Этих сведений было вполне достаточно, чтобы на первом этапе допроса уязвить и деморализовать волхва. Кроме того, подозрение Квита вызывал свадебный обряд славян, где в тесном мужском кругу жених вынимал «кое-что», чему Квит не знал ни одного доброго названия, и вместе с неким «чесновитком» вкладывал в бадью. Свое «кое-что» Квит весьма уважал и даже тайно почитал, но резко терял толерантность суждений, когда читал о таких порнографических безобразиях. «Егда же у кого их будет брак и творят с бубнами и с сопелями и с многими чудесами бесовскими. Иные боле того устраивают срамоту мужскую вкладывающе в ведра и в чаши, и пиют, и, вынув, сморкают, и облизывают, и целуют». Уж тут-то летописец оттянулся, описывая все в смачных подробностях. Вот это и следовало взять на заметку, пусть волхв покрутится, объясняя священный обряд своих пращуров.
Разнимая по косточкам русскую историю, Квит чувствовал легкое презрение к «славянскому киселю». В его жилах преобладала восточная кровь, и эта древняя закваска неотразимо действовала на всю его натуру.
Ожидая в гости «идольских жрецов», Квит словно вел следствие с рассрочкой в тысячу лет. То, что седую старину он изучал по отзывам ее самых рьяных врагов — христианских летописцев, не смущало его. Тревожило другое: он так и не нашел ни одного свидетельства о принесении человеческих жертв в язычестве. Кроме весьма сомнительного перевода, вещающего о том, что славяне приводили к Перуну своих сыновей и дочерей, где все вместе «жряхути бесам». Для летописца это было равносильно принесению потомства в жертву, но Квит сомневался.
Радушно улыбаясь, Квит пригласил Верховного Волхва Будимира в кабинет и, загадочно предупредив о конфиденциальности встречи, усадил в кресло.
В это время в лагере язычников шел энергичный обыск. Ожидая, пока ему доложат о результатах, Квит угощал волхва чаем и развлекал беседой. Верховный Волхв не скрывал, что ему неуютно в жарком прокуренном кабинете, но деликатно ломал печенье и прихлебывал чай. В соседнем кабинете подручные Квита «формовали» Кукера, но Будимир об этом еще не знал.
Не знал он и том, что он сам и язычник Буй-Тур взяты в оперативную разработку на предмет двоеженства, что уже переписаны и допрошены все долгогривые юноши — поклонники фантаста Толкиена. Им вменялось в вину бродяжничество и уклонение от воинского призыва. Феям и эльфам женского пола было предъявлено обвинение в разведении костров в заповедной зоне. И всем вместе — нарушение общественного порядка в виде беготни по лесам в голом виде и купания в виду поселка без необходимых для этого принадлежностей костюма. Таким образом, лагерь полностью ликвидировался на вполне законных основаниях, как того и хотели местные власти.
Звонок из следственной бригады обрадовал Квита, и он двинулся в резкое наступление.
— «И смолой, и земляникой пахнет темный бор…» — прочитал наизусть Квит. — А тут никакой поэзии, трупы, криминал и бумажная текучка. Уж простите великодушно, что вырвали вас из родимых кущ. Нам нужна консультация по очень тонкому и щекотливому делу.
— Я готов помочь, — оживился приунывший было Будимир.
Квит внутренне ухмыльнулся. Улики, только что обнаруженные в лагере «поганцев», были неопровержимы. Волосы, срезанные с головы утопленницы, были найдены под «древом желания». Прядь волос была завязана в узел и небрежно прикрыта дерном. На ветке покачивался амулет: серебряный ромб-талисман, по описанию совпадающий с тем, что носила погибшая. Свой талисман на тонкой цепочке, по свидетельству очевидцев, девушка никогда не снимала. Экспертиза установила, что волосы с ее головы были срезаны ножом, а всякий язычник имел на поясе нож. Ощущение тайной власти пьянило Квита. Человек, сидящий перед ним, его свободная, горделивая осанка, загорелое лицо со спокойными голубыми глазами — лишь маска. Под ней мятущийся от страха зверь, которого надо поймать и изобличить, сунув носом в неопровержимые факты. Дальше следовало самое вкусное: психологическая ломка. Ее формы и итоги невозможно предугадать, и в этом смысле всегда интереснее иметь дело со сложными интеллектуальными личностями, они выдают гораздо больше эффектных сцен, которые потом приятно анализировать, покуривая сигарету за сигаретой. Предвкушая успех, Квит чувствовал легкую жалость к горделивому Будимиру, в миру Сергею Михайловичу Овечкину, инженеру-программисту маленькой московской фирмы.
