По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич
Они обошли небольшой, но основательный, сложенный из белого камня дом в римском стиле, и тут же настроение обоих было мгновенно испорчено резким окриком:
– Куда собрались?!
Это Ассма. Вдвоем с Захарией они сидели на террасе за покрытым скатертью столом, вкушали завтрак и рассматривали празднично одетых рабов. Друзья склонились в почтительном поклоне.
– Мы на площадь, прогуляться! Если позволите, хозяйка! – крикнул Модус по-арамейски. – Чтоб вам провалиться, – вполголоса добавил он на родном корнском наречии.
Голодные глаза жадно рассматривали содержимое стола: овечий сыр, вареные яйца, мед, римские сладости и конечно же свежие – только из печи лепешки. У него даже слюна выделилась. И Квентин тоже громко сглотнул. И хозяйский двор выглядел совсем не так, как рабочий: финиковые пальмы, цветники и травяные газоны, аккуратно выложенные камнем дорожки…
– Раб должен только работать и спать! – проскрипела Ассма.
– Но до дневной выпечки есть время, – умоляюще произнес Модус. – А мы скоро вернемся!
По недовольному лицу Ассмы было видно, что она против прогулок рабов. Но Захария, разморенный, благостный, несколько раз махнул ладонью от себя, будто сметал крошки со стола: мол, ступайте, ступайте быстрее с глаз…
Рабы бегом бросились к воротам в глинобитном заборе высотой с человеческий рост. Хлопнула за спинами калитка, но они не сбавили темпа. Просто от того, что молоды, голодны и полны сил – побежали, понеслись, как жеребцы. Обуви они не носили, но за долгие годы ступни так огрубели, что заменяли подошвы сандалий. Уворачиваясь от прохожих и повозок, перепрыгивая через сточные канавы и согбенные спины нищих, расположившихся на мостовой, – вперед, на шум толпы, к дворцовой площади. Модус бежал первым. Белый ворон судьбы указывал ему дорогу.
Юноша чувствовал странное волнение. Он мог сравнить его лишь с последними мгновениями перед тем, как напряженные до последнего предела чресла извергают семя в женское лоно. Горячий песок под ногами, шумная толпа впереди, беленные мелом стены домов, голубое, без облачка, небо над головой – все вдруг приобрело особую резкость и яркость, и чувство счастья, и еще чувство утраты, словно он спит где-то далеко отсюда, среди покрытых изморозью скал и видит счастливый сон.
– Нет, ну а вдруг этот Кфир все-таки настоящий колдун, а не просто жирный глупый баран, а?! – прокричал на ходу Модус, хватая горячий воздух. – И он сотворит какое-нибудь колдовство! Ох, как хотелось бы посмотреть! Демоны там, огонь, молнии… Смерч какой-нибудь, представляешь? Или в самом деле вдруг возьмет да превратится в какого-нибудь льва, жуткого такого, огромного! Вот бы он добежал до нашего дома и сожрал Ассму! Ха-ха! Я бы ему дорогу показал!
Захария одет на римский манер – в свежую тунику из небеленого льна, влажные после омовения волосы и борода отливают серебром, перед ним блюдо с глобулями, римским лакомством – аппетитными, обжаренными в оливковом масле шариками, обмазанными медом и посыпанными маком. В руках чаша с настоем из зерен кофейного дерева – бодрящим напитком южных кочевников.
– Ты заботишься об этих варварах, как о родных сыновьях, – сказала Ассма, поджав губы. Ее глаза цепко следили за быстро удаляющимися коричневыми фигурами Модуса и Квентина, словно держали их на невидимом поводке.
– Пусть прогуляются, что в этом плохого? – добродушно поинтересовался Захария. – Парни молодые, кровь кипит… Им и так достается. Вон, у Лихура-Набатейца пятеро делают работу, с которой Квентин и Модус вдвоем справляются. При этом хлеб мой пышнее, вкуснее и черствеет не так быстро, как у него. Его хлеб и брать-то никто не хочет.
– Не смеши меня, Захария, – фыркнула Ассма и принялась за очередную глобулю. – У Лихура хлеб плохой, потому что Лихур мешает в тесто всякую дрянь, это всем известно. И рабы у него дрянь, потому что хороший раб денег стоит, а денег ему жалко. А у тебя, дорогой муж, дела идут как надо, и хлеб раскупается быстро. Вот только благодарить за это ты должен… кого?
Ее нельзя назвать уродливой. Не толста и не худа, нос не велик и не мал, нет в ее чертах никаких явных изъянов вроде шрамов, бородавок или дурного волоса. При этом смотреть на нее почему-то неприятно. У нее рыхлое брезгливое лицо, неживое, как у утопленницы, которая угодила в бочку с помоями. И только круглые черные глаза, как две пиявки, шевелятся, копошатся на этом лице, готовые впиться в любую жертву. На мужа они смотрят как на давно приевшуюся, но, тем не менее, законную добычу. Ассма ждала ответа, ковыряя мужа глазами, пока тот, наконец, не оторвался от чаши и не посмотрел на нее.
– Тебя, дорогая, – послушно вымолвил Захария.
– Верно! Я знаю, как держать себя с рабами. Строгость и требовательность – вот залог их трудолюбия. Твоих рабов я вымуштровала, хоть это было нелегко. Поэтому они и работают как надо.
Захария вздохнул. Благостным он уже не выглядел, скорее уставшим.
– И что? – спросил он.
– Модуса надо продать. Завтра же.
– Что?! – опешил Захария.
– Где справятся двое, справится и один! – отрезала она. – А деньги нам нужны. Сейчас распродают виноградники этого чернокнижника Кфира. Я присмотрела небольшой участок, как раз на солнечном склоне, там лучшая лоза во всем городе.
Захария слушал ее с открытым ртом, совершенно потрясенный. В какой-то момент губы его задергались – похоже, он собрался перебить ее, возможно, даже возразить, но глаза-паразиты быстро цапнули его, прокололи кожу, отведали крови, и Захария только сглотнул и захлопнул рот.
– Слушай меня. Молчи и слушай. Вино набирает цену, в следующем году обещают великий урожай, все умные люди сейчас вкладывают деньги в виноградники. А твой Модус – какой с него прок? Разбалованный, дерзкий раб. Единственное, что он делает хорошо, – ловит мух, вот и всё. Живет здесь в свое удовольствие, жир нагуливает да еще насмехается над нами. Я слышала, как они перетирали нам кости в том конце двора, у пекарни…
– Ты что, научилась понимать их тарабарский язык? – мрачно поинтересовался Захария.
– Не надо мне ничего понимать! Мое имя на любом языке звучит одинаково! И слышал бы ты, с каким выражением они его произносят! С каким отвращением! Они просто глумятся надо мной! Говорят непристойности! И все это за твоей спиной, добрый муженек!
Захария поднялся. Он был скорее растерян, чем разгневан. Борода задергалась, кадык непрерывно ходил вверх и вниз.
– Как же так? Моя пекарня… Мой хлеб… Разве Квентин всё это вытянет в одиночку?
– Пусть попробует не вытянуть!
– Или мне опять придется таскать на себе муку и лезть в горячую печь? Я ведь давно уже не молод, и восемь лет назад, как ты помнишь, мы решили…
– Восемь лет назад ты собирался купить одного раба. Одного! – выкрикнула она со злобой, с какой супруги обычно поминают давние и непрощенные обиды, нанесенные их половинами. – Или забыл? Ты хотел купить одного Квентина! Сам говорил мне, что он здоров, ловок и силен, что грудная клетка как две твоих! И что многие на рынке уже к нему прицениваются! Так зачем ты припёр второго?
– Но они продавались только вместе… Квентин и Модус, они ведь названные братья, как одно целое. – Захария часто заморгал. – Если их разделить, то Квентин проживет не больше двенадцати дней. И все деньги, которые мы на него потратили, пропадут.
– Кто тебе это сказал? Кто вложил в твои старые уши этот бред? Ну?
Захария пожал плечами. Поднял брови, вздохнул. Почесал лоб.
– Модус сказал…
– Ах, Модус! Ха-ха! Ну, тогда конечно! Раз сам Модус сказал!
Она расплылась в тухлой улыбке – словно дохлую рыбу надрезали ножом.
– Да, и в качестве доказательства он показал мне свой медальон… – пробормотал Захария. – У Квентина, кстати, точно такой же. Какой-то великий знахарь в их Британии дал им этот разломанный надвое амулет, сказал, что отныне они должны держаться вместе, иначе… – Он торопливо скрестил пальцы в оберегающем жесте.
