По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич

– Значит, не колдун, – подытожил Модус. Он явно проигрывает товарищу: ростом пониже, смуглый, волосы черные, всегда растрепанные, лицо круглое, нос картошкой, лохматые брови нависают над веками, да и глаза какие-то невыразительные: маленькие, бесцветные… Бороду он, правда, тоже отпустил – для солидности, но она смотрится, как веник, которым они подметают в пекарне.

– А почему тогда его казнят? Ты помнишь, совсем недавно его все любили, он лечил семью прежнего прокуратора, а у его дома всегда стояла очередь страждущих.

– Жизнь переменчива… Помнишь, не так давно и мы были свободными воинами, на родине нас тоже любили и уважали…

Квентин скрылся в крохотном сарайчике для инструментов, который одновременно служил им жилищем, вышел оттуда в грубой, кусающей тело, да еще и заношенной до дыр тяжелой хламиде из верблюжьей шерсти, коричневого, как и подобает рабу, цвета. Неторопливо подпоясался веревкой, пригладил волосы.

– Наверное, чем-то не угодил новому прокуратору, – продолжил он. – А может, кто-то на богатство его позарился. Он ведь лечил всю ершалаимскую знать.

Крякнув, Модус поднялся на ноги, подошел к чану вихляющей походкой уставшего человека. Склонился над водой, застыл. Мгновенное движение руки – и вот еще одна муха оказалась в его ладони. Раздавил, вытер руку о кусок ткани, обмотанной вокруг бедер.

– Значит, не хочешь? Я бы тоже лучше прогулялся с Зией, но старый Аарон ее никуда не отпускает, бедняжке приходится трудиться от восхода до заката.

Квентин рассмеялся:

– Да перестань, дружище! Она трудится, лежа на спине под хозяйскими сынками! Для нее это не работа, а удовольствие!

– Не говори так! Что она может поделать? Эти развращенные римляне даже мужчин используют как женщин, и нам пришлось испытать это на своей шкуре… – Модус осекся.

– Тебе, мой бедный друг, тебе, – уточнил Квентин. – Меня, к счастью, миновала чаша сия.

– А вот я бы в воробья не стал превращаться! – поспешил сменить тему Модус, плескаясь и фыркая над чаном. – Ни за что! Я бы лучше превратился во льва и набросился на всех: на судей, стражников, на жадную до зрелищ чернь. А потом бы нашел и разорвал эту кривоногую мразь!

В голосе чувствовалась горечь. Не из-за казни Кфира и не из-за своего неумения превращаться во льва, или хотя бы в воробья, что тоже было бы неплохо. А из-за этой скотины Кастула. Угнетало воспоминание о том, что проделывал с ним рябой и кривоногий легионер… Модус считал, что именно из-за этого он интересовал местных девушек гораздо меньше, чем Квентин. Конечно, вряд ли всем стало известно о столь постыдных моментах в его жизни, но как иначе объяснить холодность окружающих рабынь? Он тоже бриттских кровей, и тоже… ну, если не красавец, то, во всяком случае, не урод. И коли уж на то пошло, на родине, в западной Думнонии, что на юго-западе Британии, такие, как он – темноволосые и смуглые, самый распространенный тип, самая, можно сказать, соль земли британской!

– Порвал бы там всех в клочья, точно тебе говорю. Носился бы там и рвал, рвал… Вот так! – Он неожиданно нагнулся, поднял деревянный меч, наподобие тех, с которыми тренируются гладиаторы, отсалютовал им и бросился вперед с криком: – Защищайся, Квентин Арбог!

Квентин быстро схватил такую же игрушку. Дерево с треском ударилось о дерево: раз, второй, третий – меч выскочил из рук нападающего и залетел на крышу сарая. Но и обезоруженный Модус не растерялся.

– Я лев, я тебя проглочу! – Он угрожающе поднял руки с расстопыренными пальцами и прыгнул на товарища.

Тот среагировал мгновенно – отступил полшага в сторону, пригнулся, так что Модус перелетел через спину, потерял равновесие и рухнул на землю.

– Так нечестно! – запротестовал Модус.

– Ты считаешь? Ну-ка, попробуй еще раз.

Квентин бросил меч и встал в боевую стойку.

Модус вскочил на ноги, словно его подбросили, тут же попытался вцепиться сопернику в шею. На этот раз Квентин не стал ни уворачиваться, ни пригибаться, просто схватил его поперек туловища и бросил через себя, легко, как охапку сена. И уселся сверху.

– Ты смелый воин, Модус. – Он прижал его руки коленями. – Но много суетишься, и боевого опыта у тебя не хватает. Я мог бы, конечно, обезглавить тебя… – Квентин приставил к его горлу ребро ладони. – Но так и быть, юноша, живи пока.

Модус ерзал под ним, извивался и пыхтел.

– Откуда, пф-ф… у меня опыт? Я, пф-ф… успел побывать только в одном, пф-ф… сражении, которое мы проиграли, – прошипел он, выкатывая от напряжения глаза. – Это ты грозный воин Квентин Арбог по прозвищу Железный молот, сокрушитель римских шлемов, протыкатель римских задов!

– Перестань, – сдержанно сказал Квентин. – Никакой я не грозный воин, никакой не Железный молот, ты прекрасно это знаешь. Мне было восемнадцать, когда я попал в плен, я не успел совершить ни одного подвига, который бы прославил мое имя. Но повоевал я больше, чем ты, это верно!

Квентин встал, отряхнул хламиду, хотя на ней и так ни пятнышка. Сам он, похоже, даже не вспотел. Модус тоже поднялся – растрепанный, красный, весь в пыли, к спине прилип какой-то мусор, – впору снова идти мыться. Он почесался, широко зевнул и вдруг сделал колющий выпад, словно хотел проткнуть Квентина мечом. Тот едва успел прикрыться воображаемым щитом. Они посмотрели друг на друга, рассмеялись.

– Ничего, – сказал Модус. – В другой раз я тебя разделаю, как кабана!

На его шее болтается на шнурке такой же осколок кремня, как и у Квентина. Умываясь, он не стал перекидывать его на спину, а положил в рот. Вода в чане после него стала мутной, желтоватой, как в мелком болотце. Он глянул на свое дергающееся отражение, попытался расчесать пятерней стоявшие дыбом от муки и грязи волосы. Потом надел такую же хламиду, как у Квентина, опоясался веревкой.

– Жрать охота!

Квентин вдумчиво промолчал. Слова не требовались, поскольку есть хотелось всегда. Ассма строго следила, чтобы рабам не перепало лишнего куска, урезала паек при малейшей провинности (стащил лепешку в пекарне – три дня ходи голодный) и еще громко хвалилась перед соседками, какая она разумная и экономная хозяйка. У нее все четко продумано: мясо рабам вредно, от него мысли нехорошие в голову лезут, от масла у них изнеженность, от рыбы – мечтательность и глисты, от бобов – вздутие. Зато сухая ячменная каша два раза в день да похлебка из куриных потрохов по большим праздникам – это правильное питание, от него ни мыслей, ни мечтаний, вообще ничего. При этом сама трескает все подряд, как жаба, – неудивительно, что мозги у нее набекрень.

– Гулять с Зией все равно не получится, да и тебе делать нечего. Пойдем на площадь, – продолжил Модус. – Все-таки развлечение, а глядишь – и удастся стащить лепешку у какого-нибудь разносчика.

– Я не люблю воровать, – хмуро буркнул товарищ.

– Ты уже восемь лет в рабстве, дорогой мой. Ты больше не Квентин Арбог Корнуоллский, сын Готрига Корнуоллского, ты – обычный раб, как и я, как и тысячи других. А раб должен уметь прокормиться любым путем, иначе он сдохнет!

– Что ж, давай попробуем, – сказал Квентин без особого энтузиазма. – Конечно, я бы предпочел сразиться с отрядом диких кочевников, чем воровать на площади лепешки, которые к тому же мы сами и пекли.

– Пекли, и что с того? У этой змеи Ассмы все равно ничего не своруешь, она каждой песчинке во дворе счет ведет.

Они рассмеялись и направились к хозяйскому двору, через который можно было выйти на улицу.

– У Зии такое ясное лицо, как луна! И стройная фигурка – я видел, как она мылась в реке, – разглагольствовал Модус. – А какие такие ножки и грудь… Я женюсь на ней, когда получу вольную!

– Ха, ты всерьез рассчитываешь, что Захария тебя отпустит? – Квентин смотрел на друга снисходительно-насмешливо.

– И тебя тоже. Он обещал! Помнишь, в первый же день сказал, что если мы честно отработаем десять лет, он предложит каждому из нас место хлебопека с щедрой оплатой. Или отпустит на все четыре стороны – как мы сами захотим. А ведь хозяин всегда держит слово.