Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский
– Ну, чего сидим? – сказал молодой сатир. – Полезли, не теряем золотого времени.
– Та-а, – сказал Василько. – Да-а-ффай…
Взрослый остолоп и двое молодых через пролом забрались в башню. В центре ее, вплоть до первого яруса, стоял столб от винтовой лестницы. Но нижние ступеньки выпали. В столбе оставались только ямки от них.
– Дядька Антось, – сказал Стасик. – Я первый полезу, а вы за мной. Потому как если я сорвусь, вы меня удержите. А если вы первый полезете и сорветесь – мне удержать будет трудно.
Стах полез как белка. А за ним, слегка тяжеловато, полез я, ставя носки ботинок в ямки от ступенек, оставшиеся в столбе.
Поднимались по спирали. Весьма похвальное занятие для без пяти минут доктора наук.
С яруса, с высоты, через бойницы было видно Ольшанку, и течение Ольшанки, и поля, и покрытую молодой травкой Белую Гору с маленькими фигурками людей на ней.
Вон даже, кажется, можно отличить Стасю. И Генку. А может, и ошибаюсь, потому что все в джинсах.
Но не это привлекло наше внимание. Ярус, с которого небольшой пролом в башенной стене вел на чердак бывших жилых помещений, был обжит. По крайней мере еще совсем недавно здесь кто-то был. На полу несколько больших охапок свежей мякенькой овсяной соломы. На кирпичном выступе стены капли стеарина.
В камине – пепел. Если бы давний – выдуло бы.
Василько Шубайло, который спустился первым, вдруг копнул ногой песок.
– Ты что? – спросил я.
– Та-а. Пыли нет.
Я, конечно, не заметил бы этого, а он уже выкопал банку из-под бычков в томате. Пустую. Опорожненную недавно, потому что жижа еще не высохла.
– Бандюга, – сказал Стах.
– Почему?..
– Ну, – он неодобрительно посмотрел на меня. – И глупому ясно. Если бы просто какой-то бродяга – зачем бы ему закапывать жестянку?.. Бросил бы, и все.
– Резонно, орел. И хорошо, что у вас такие глаза.
Потом мы осторожно осмотрели подземелье под одной из башен. Я боялся, что может случиться обвал, и не пустил туда детей. Но они – они ж такой народ, что гнать их от интересного – напрасный труд. Как кота от сала. Прокрались сами и начали шарить по углам. И ничего не нашли.
Тогда я отпустил свою гвардию на несколько дней, попросив их, чтобы сами не лазили. Еще случится что, а тогда – как посмотришь в глаза деду Мультану и родителям Шубайло?
…Когда я, пыльный и грязный, шел мимо правления, председатель Ольшанский окликнул меня из окна.
Обычный кабинет председателя колхоза. Длинный стол, стулья, портреты. По углам – снопы разных зерновых, очевидно, премированных когда-то, но теперь уже довольно пыльных. А на стульях, по обе стороны стола, Ольшанский и Высоцкий.
– Добрый день, Ничипор Сергеевич… Добрый день…
– …Игнась Яковлевич, – склонил голову Высоцкий.
– Садитесь, Антон Глебович, – как-то слишком… ну, словно извиняясь, сказал Ольшанский.
Мы молчали. Говорить, собственно, было не о чем. Потом председатель крякнул:
– Вы вот что, Космич. Вы плюньте на то, что тогда было. И на него, – он неопределенно махнул головой, и я понял, что он имеет в виду Гончаренка.
– Почему?
– Нестоящее это дело, бессмысленное… Ну зачем нам цапаться? Коты драть?
– Боитесь, что нагорит? – прямо спросил я.
– Бояться? Нет. Но неприятно. И вы правы – нагорит. Почему не сопротивлялся, выполняя нелепые приказы… Правильнее, почему глупые советы слушаю… А Гончаренок теперь тоже десятому закажет… Доску мы нашли. В бурьяне. А думали, что снял кто-нибудь из района или области, что ценности эти руины не представляют.
– А разве так бывает, чтобы без ведома местных?
– А то, – сказал вдруг Высоцкий. – Вон председатель ездил опытом обмениваться под Давид-Городок. Так там негодяи, бездельники какие-то тоже доску сняли. И тоже все так же, как и мы, подумали.
– И разбирать уже начали церковь. Но тут учитель истории из Минска позвонил, и такой тарарам поднялся, что в районе едва отбрехались, что, мол, старую сняли, потому что поржавела, и новую надо вешать, – мрачно сказал Ольшанский.
– И никому в голову не стукнуло, – сказал я, – что ни минуты нельзя без охраны, что старая должна висеть до новой?
И сам понял, что никому.
– Ну, а Гончаренок что же?
– А, – махнул рукой Ольшанский, – желает всю жизнь героическим «гестаповским» периодом жить. Он и поддержал меня, когда я заколебался на миг, стоит ли в той бандуре проход бурить. Говорит: «приказ»… Но – плюньте. Тем более такое случилось при этом. Но врачи у нас хорошие…
– Плюну.
– Ну, а куда вы сегодня?.. – спросил председатель.
– Вот приведу себя в порядок да пойду на автобусную остановку. Хочу на пару дней в Минск съездить.
– Зачем вам идти на остановку? На автобусе вы доберетесь до Кладно, а оттуда снова автобусом до Минска. Удобнее добраться до станции Езно. Двадцать километров – и прямо поездом в Минск.
– Ничего себе удобнее.
– Так сегодня туда наш грузовик пойдет. И вот Гончаренок поедет, Высоцкий – машины принимать. И Шаблыка за школьными принадлежностями. Загодя. На будущий год. Мы этого «наперехват и вперегонки» не любим. Как раз к вечернему поезду успеете. Да и на будущее – вот Высоцкий, наш возчик, прошу любить и жаловать. Каждый день в Ольшаны, в другие окольные места, каждые два-три дня – на станцию. И «козел» есть, и «Москвич», а иногда приходится и «овсяным паром».
Вздохнул:
– Обманула нас железная дорога. Дошла когда-то до Езно, а потом вильнула на северо-запад и пошла, пошла все дальше, до Кладно. А оттуда автобусом – сами знаете. А если бы дошла до нас – был бы уже, может, неплохой городок.
– Если можно будет – воспользуюсь.
…Через час Шаблыка, Высоцкий, Гончаренок и я уже тряслись в кузове грузовика. Никто не пожелал лезть в кабину к шоферу, потому что майские сумерки были удивительно теплые.
Я вспомнил слова из той поэтической легенды:
Тайно они убегали
Слуцкою брамой[61] ночною,
И на тусклый маяк луны
Тучи шли, как валы прибоя.
– Послушайте, Шаблыка, есть в замке Слуцкая брама? И почему – название? Брама же одна. Ворота в башне одни.
– Есть. И башня и ворота. Точнее, были. Слуцкие, или Несвижские. От них шла дорога, и через десять верст с нее был поворот на Несвиж, Слуцк. Потом их кирпичом заложили. Как и вторые. Одни только, третьи, остались. Главные. Слуцкая башня – это вторая с той стороны, что напротив Главной башни и Главных ворот.
Теперь я был почти уверен, что именно в той башне горел ночной огонек, видимый только с одного пункта дороги. И в соседней – вход в подземелье.
– С той стороной, наверное, и военная история связана, – сказал Шаблыка. – Доску в паре километров от деревни видели?
– Видел.
Действительно, стоит небольшой обелиск из серого бетона, и в него вмурована мраморная доска:
На этом месте похоронено
четыреста советских граждан,
зверски убитых
15 июля 1944 года
немецко-фашистскими захватчиками.
Стояли вы до кончины,
Как подобает людям.
Спите спокойно.
Край родной о вас не забудет.
– Немцы из деревни всех людей в последние дни выгнали. Думали – стрелять. Но нет. Только заставили в чистом поле под охраной прожить три дня. Некоторые в облаву не попали, мыкались по лесу, но в Ольшанку идти боялись. Они и видели, как шли в направлении замка грузовики под охраной. Много. Штук сорок-пятьдесят. Знаете, эти немецкие, тупорылые. А перед тем как они ехали, туда прогнали большую колонну людей. А потом, очень далеко, выстрелы. На исходе третьего дня. И обратно уже – никто. Можете догадаться, что это было.
– Знаю, айнзатцкоманды имущество и архивы прятали.
– Почему? Ведь могли вывезти? Хотя нет. Кладно тогда было в полукотле, – рассуждая вслух, сказал Шаблыка. – Дай бог вывести хотя бы часть войск.
Машина начала разрывать фарами неуловимо густеющие сумерки.
– И еще одно, – сказал я. – Не связана ли эта история с другой, очень давней. Ольшанский с немцами сотрудничал?
– Да.
– Мог быть и при схоронении имущества и при расстреле. Я тут разгадываю одну любопытную головоломку трехсотлетней давности. Страшноватая. И многим она стоила жизни.
– И разгадали? – неожиданно спросил Высоцкий. (Мы думали, что те двое дремлют.)
– Почти.
– Разгадка, видимо, не для среднего человека, – сказал он.
– Ну, зачем так? Если ум цепкий, то как раз для такого. Ну и, конечно, кое-какие знания надо иметь.
– Ну тогда это не нашего ума дело. Разве что Шаблыки.
Езно было той небольшой станцией (мало их после войны осталось в Белоруссии), где и до сего времени на здании висит колокол, в цветнике, с одной стороны, возвышаются толстенные тополя, а в маленьком зале ожидания полумрак и духота и плачет, мяукает чей-то котенок.
