Присцилла Ройал - Тиран духа
— Вы слишком добры, милорд, но если дела вашей дочери заставляют вас чувствовать гордость, вспомните, что зачали ее вы.
При этих словах она наклонила голову, чтобы скрыть искру радости и гордости, которую — она знала — он увидит в ее взгляде.
— Некоторые люди утверждают, что твердость характера ребенка связана с живучестью отцовского семени. Вероятно, мне не стоило бы вступать в спор с теми, кто лучше меня разбирается в подобных материях, но должен признать, что в тебе очень много от матери.
Адам отвернулся, но Элинор все же успела заметить слезы, заструившиеся по его щекам, — дань скорби, не ослабевшей с тех пор, как, пятнадцать лет назад, умерла ее мать. Она наклонилась и, утешая, накрыла его руку ладонью. Слова же выбрала такие, чтобы щадили его гордость:
— А Роберт? На кого из вас двоих он больше всего похож?
— Вот упрямство, я вижу, досталось тебе от меня. — Адам сжал ее пальцы и, быстро смахнув рукавом слезы, рассмеялся. — Ты говоришь, Роберт? Здесь я готов признать твою правоту. В отличие от твоей матери, которая отправилась бы в крестовый поход и одна завоевала Святую землю, если бы только Папа позволил женщинам участвовать в походах, Роберт характера мягкого. Говоря откровенно, тут он, скорее, пошел в отца.
Его глаза насмешливо заблестели, он явно ее поддразнивал.
— Но как раз это я и хочу сказать, отец. Роберт станет сражаться, только если его вынудить. У вас с ним есть и еще одна общая черта, если мне позволено говорить так прямо…
Адам вопросительно поднял тяжелую бровь.
— Вы человек бесспорной храбрости, сумевший понять, что переговоры чаще всего — это путь лучший, нежели война. Такого же образа мыслей, насколько я могу судить, придерживается и наш король. В то же время вы никогда не боялись говорить правду, какой она вам представляется, облекая ее в сколь угодно медоточивые речи, — если вы полагали, что так скорее всего можно достичь результата. Только когда все это не ведет ни к чему, вы беретесь за меч. Если я правильно помню то, что мне рассказывали, вы за много лет до мятежа предупреждали короля Генриха об опасности шагов, предпринимаемых Симоном де Монфором…
— Де Монфор не сильно отличался от своего отца, а тот — от своего. Он был умен и изворотлив, как Одиссей, замахивался же на то, что явно превышало его возможности. И тем не менее…
— Ваши соображения король, к своему несчастью, не принял в расчет.
— Но какое отношение это имеет к Роберту?
— Вы сделали все возможное, чтобы отклонить опасность посредством слов, но потом, когда де Монфор напал, вы не замедлили вынуть из ножен меч и встать на защиту своего короля. Точно так же мой брат скорее избрал бы мирный путь, чем бросился проливать кровь, но пролил бы ее, если бы все попытки оказались тщетны и на него бы напали.
— Ты хочешь сказать, что в ту ночь в переходе Генри первым набросился на него?
— Роберт сказал, что он не лишал жизни Генри. Но по тому, как он об этом рассказывал, мне, хоть я и верю в невиновность брата, кажется, что он скрыл от нас нечто по причине, которая ему одному представляется достаточно важной. Когда же брат Томас разговаривал с ним, он, к примеру, каждый раз намеренно говорил «лишить жизни», вместо того чтобы просто сказать «убить».
— Конечно же, убийство ради самозащиты ему бы простили. В этом нет нарушения закона, ни божеского, ни человеческого.
— Возможно, я придаю слишком большое значение одному этому слову, но, первый раз придя к нему, я обратила внимание на то, что излагая события, он то и дело замолкает. Я тогда подумала, не связано ли это с тем, что он медлит, раздумывая, что ему говорить, а что нет. Я бы, пожалуй, отнеслась с пониманием к его решению хранить молчание, но если шериф не поверит рассказу брата в том виде, в каком он нам его преподносит, нам в своей защите останется лишь сослаться на его нрав.
Неожиданно ей пришла мысль.
— Ведь о его нраве мог бы свидетельствовать и сам сэр Джеффри.
— Да, он мог бы. Несмотря на горе, постигшее его — утрату сына, — сэр Джеффри, по-видимому, не меньше моего огорчен тем, что над головой Роберта нависло подозрение. — Адам сердито посмотрел на дочь: — Его великодушие по отношению к моему сыну — доказательство крепости нашей дружбы и его рыцарского духа. Однако, учитывая сложившиеся обстоятельства, для меня нелегко обратиться к нему с просьбой подтвердить, что такой поступок не в характере Роберта.
— Тогда нам придется найти того, кто это сделал. Иначе, если Роберт все же убил его, защищаясь, мы должны выяснить, почему брат не хочет в этом признаться. — Какое-то мгновение Элинор сидела молча. — Хотя предположение брата Томаса, что Генри хотели отомстить за смерть Хьювела, и заслуживает внимания, мне известно, что среди слуг-валлийцев вы славитесь своей справедливостью. Кто бы ни был тот, кто решил отомстить Генри, он бы сначала в поисках правосудия пришел к вам.
— Верно, я очень на это надеюсь. И все же я велел людям, опрашивающим свидетелей, быть особенно внимательными к любому намеку на желание взыскать с Генри за эту смерть.
— Сегодня весь день опрашивают тех, кто провел прошлую ночь в стенах замка. Не довелось ли вам услышать нечто, что могло бы нам помочь?
— Пока нет. Тем, кому поручено вести допрос, я велел отчитаться перед сэром Джеффри, твоим монахом и мной, когда все будет закончено. Сейчас, пока мы с тобой разговариваем, в казармах опрашивают солдат ночной стражи. Думаю, до утра мы ничего не узнаем. Я совершенно согласен с тобой, что нам нужно выяснить истину до того, как уляжется буря и посланный сможет отправиться за шерифом. Водить судью за нос, без толку указывая то туда, то сюда — это…
— …путь лживый и бесчестный. Вы говорите то же самое, что только что сказал ваш сын. Перед тем как прийти сюда, я отнесла ему чистую одежду и, пользуясь случаем, привела тот же довод. В ответ он даже несколько рассердился и заявил, что отказывается, чтобы его освобождали на таких шатких основаниях. Он хочет, чтобы сперва нашли настоящего убийцу.
— Узнаю своего сына.
— Конечно, Роберт сам бы не прочь участвовать в подобной охоте, но ведь он должен быть под охраной…
Адам холодно улыбнулся:
— Он останется в своей камере, Элинор. Не оскорбляй меня, прибегая к столь грубым приемам. Такой ход не достоин твоего ума.
Элинор склонила голову, чтобы отец не увидел ее сдвинутых бровей. Конечно же, она понимала, что такими немудрящими хитростями не сбить его с толку, но она дала Роберту слово, что попытается похлопотать за него перед отцом.
— Да, милорд, вы правы, и я прошу у вас прощения.
Она понадеялась, что сумела произнести эти слова с достаточной почтительностью, чтобы остудить его гнев.
— Тебе не за что просить прощения. Твоя любовь к Роберту — отражение того, что я сам чувствую в своем сердце. — Некоторое время он молча смотрел на нее. — Если я не плачу, это еще не значит, что мне все равно. Не думай так. Никогда.
Элинор кивнула, и оба погрузились в молчание. Потом она заговорила снова:
— Я не могу заставить брата рассказать мне всю правду. Возможно, вам удастся убедить Роберта нарушить молчание?
— Вряд ли это должен быть я, Элинор. Роберта обвиняют в убийстве, и он мой сын. Любое признание, сделанное мне, вызовет подозрение у служителей закона.
— И все же, вдруг он расскажет вам правду? Кто знает? Возможно, так мы скорее найдем убийцу…
— Роберт, скорее всего, полагает, что честь требует от него хранить молчание, — иначе он уже давно бы все рассказал. Я не могу принуждать его к предательству, и ни один из моих сыновей никогда не поставит жизнь выше чести.
Элинор подумалось, что в обстоятельствах менее ужасных над гордостью и щепетильностью мужчин из рода Вайнторпов, отца и сына, можно было бы посмеяться. Однако на этот раз обстоятельства были самые что ни на есть ужасные.
— Раз он не хочет говорить об этом мне, — вслух сказала она, — что, если брат Томас мог бы…
— Свидетельство твоего монаха тоже вызовет сомнение. Даже поведай ему Роберт всю правду, брата Томаса могут обвинить в нарушении святости исповеди. Нет, вряд ли это поможет моему сыну.
— Так вы верите, отец, что ваш сын так же неповинен в убийстве, как вы или я?
— Да, девочка, в глубине сердца я в этом уверен. Но Бог должен помочь нам доказать нашу правоту.
* * *Перед тем как опуститься на колени в часовне, Элинор поплотнее закуталась в накидку. Даже здесь царил пронизывающий холод, и ледяной воздух при каждом вдохе разрывал грудь. Отец приглашал ее вместе преломить хлеб и разделить его скромный ужин, но она отказалась и простилась с ним у входа в обеденный зал, сама же отправилась в часовню молиться. День выдался долгим, и у нее от напряжения разболелась голова. При всей своей любви к отцу, при том, что между ними установилось какое-то подобие мира, Элинор чувствовала потребность в знакомом и привычном.
